Дневник (1831-1845).
1845 год

1845 год 

Постараюсь ныне, когда для меня, так сказать, в новом месте началась новая жизнь, быть в ведении своего дневника точным, добросовестным и, сколько то возможно по теперешнему состоянию моей души, искренним. Вам, мой новый, но верный друг,¹ буду по временам пересылать эти тетради... Пусть мысль, что вы будете моею второю совестию, что вы будете читать все, тут написанное, поддержит меня и поможет мне всегда быть хоть несколько достойным вас. Не стану вам во всем исповедоваться: из моих суждений о людях, о книгах, из отчета о моих занятиях вы сами легко увидите, на какой точке нахожусь и шагаю ли вперед или подаюсь назад. Но будут тут часто вопросы, и два очень тяжелых и теперь давно уже на душе моей. Решусь ли их предложить вам в этой тетради - не знаю. Скажу вам только, что они снова сильно стали тревожить меня с тех пор, как я стал опять знакомиться новым путем с тем миром, к которому я был когда-то ближе, но от которого меня удалили 1835 год и последовавшие за ним.

Вот мое предисловие к дневнику новому, кургановскому, который, вероятно, мало будет походить на прежние.

Теперь следовало бы говорить о книгах, которые теперь читаю, да тут столько нового, так много совершенно необычайного, совершенно для меня неожиданного, столько объяснений на то, что мне или казалось просто непонятным, или аллегорией, или обманом чувств, или даже баснями и вымыслами и народными суевериями, что мне сперва необходимо собрать все это в своей памяти.

[...] МАРИИ НИКОЛАЕВНЕ ВОЛХОНСКОЙ ²

Людская речь - пустой и лицемерный звук,
И душу высказать не может ложь искусства:
Безмолвный звук, пожатье рук -
Вот переводчики избытка дум и чувства.
Но я минутный гость в дому моих друзей,
А в глубине души моей
Одно живет прекрасное желанье:
Оставить я хочу друзьям воспоминанье,
Залог, что тот же я,
Что вас достоин я, друзья...
Клянуся ангелом, который

Всей вашей жизни: на восток, сюда
К ней стану обращать трепещущие взоры
Среди житейских и сердечных бурь -
И прояснится вдруг моя лазурь,
И дивное сойдет мне в перси утешенье,
И силу мне подаст, и гордое терпенье.

Не скрою от вас, что гордое терпенье³ раздалось и в самую ту минуту, когда я прибрал этот стих, как фальшивая нота. Meme alors, cela me paroissoit ampoule. {Уже тогда это показалось мне напыщенным (франц.).} [...]⁴ 

Сегодня я ничего не читал, а написал письмо Малиновскому⁵ и переписывал "Толкование молитвы господней".⁶ Вечером я был у Басаргиных⁷ и видел там Швойковского,⁸ одного поляка и смотрителя училищ. 

Начал читать Байронова "Каина",⁹ один ответ - в христианском смирении. "Горшку ли скудельному вопрошать гончара: зачем ты меня сделал?". Но бог благ... Итак, не для страданья же он создал то, что создал. Самые простые вопросы без веры неразрешимы. 

Я от одной книги перехожу к другой: теперь читаю "Гулливера".¹⁰ Хорошо в этой сказке, как автор увлекается сам своим вымыслом и как рассказывает вздор, словно дело, - совестливо, отчетливо, с важностию порядочного человека. От моих занятий меня беспрестанно отвлекают: сегодня очень некстати просидел у меня Еф. Дремин¹¹ битых два часа. Вечером писать не могу - потому и провел вечер у Басаргина. 

Опять письмо от Пущина. Моя переписка приходит к концу. Глаза мочи нет как болят. 

Кончил сегодня переписку "Толкования молитвы господней" и I том "Гулливера". Завтра надобно писать письма... Поскорее бы доделать свои дела, чтоб написать свои мысли о книге Одоевского,¹² о "Scherin von Prevorst" {"Духовидица из Префорста" (нем.).} ¹³ и, пожалуй, о Гулливере. 

У меня глаза болят, а третьего дня до того разболелись, что мне ставили пиявки и горчичник, - вот почему и нет двух отметок в дневнике.

Книга Одоевского "Русские ночи" одна из умнейших книг на русском языке. Есть и в ней, конечно, то, что я бы назвал Одоевского особенною манерностию, о которой когда-нибудь поговорю подробнее, но все же это одна из умнейших наших книг. Сколько поднимает он вопросов! Конечно, ни один почти не разрешен, но спасибо и за то, что они подняты, - ив Русской книге! Он вводит нас в преддверье; святыня заперта; таинство закрыто; мы недоумеваем и спрашиваем: сам он был ли в святыне? Разоблачено ли перед ним таинство? разрешена ли для него загадка? Однако все ему спасибо: он понял, что есть и загадка, и таинство, и святыня. 

Я здесь давал "Die Scherin von Prevorst" прочесть одному моему здешнему знакомому. Он отослал мне книгу через два дня с запискою, в которой сказано: "Ich glaube, das der Mensch etwas besseres zu thun hat, als solchen Phantastereien nach zu ha'ngen". {"Я полагаю, что человек должен делать нечто лучшее, чем предаваться таким бредням" (нем.).}

не для чего, не к чему быть христианином, не к чему верить во что бы то ни было, нашим богом должно быть брюхо, а нашею добродетелью - прожить на сем свете как можно прохладнее, спокойнее, приятнее. Неужто в самом деле таков результат положительного, во всех своих выводах совершенно с самим собою согласного отвержения веры во всякую возможность для нас сообщаться с душами, покинувшими тело, в действительное существование этого сообщения, в необходимость в некоторых случаях ощутительности этого сообщения? Для младенчествующей веры, для веры тех, которые смиренно, безмолвно, без пытливости принимают все, чему церковь учит, конечно, не нужны такие напоминания, что есть иной мир за пределами видимого. Но в наш век много ли таких христиан? Отвергая возможность для существ бестелесных и душ отшедших сообщаться с нами ныне, в XIX веке, ум человеческий невольно отвергнет эту возможность и во всякое время... Что же тогда будет с чудесами Ветхого и Нового Завета? с явлением тени Самуила Саулу и ангелов патриархам и пророкам, с воскресением Лазаря и самого спасителя, с выходом из гроба многих давно уже умерших в час смерти Христовой? Все это сделается задачею неразрешимою, неодолимым камнем преткновения для самого чистосердечного желания согласить учение евангельское с философствованием так называемого здравого рассудка, которого, впрочем, здравие и рассудительность я тут вовсе не постигаю. Поневоле начнешь все это объяснять себе кое-как: то как иносказание, то как произведение фиглярства и чревовещательства (напр., появление Самуила), то как пробуждение от обморока; противоречия встретятся на каждом шагу, напр., обманщица, фиглярка говорит правду, предсказывает непреложную судьбу царю Израильскому; существа аллегорические служат путеводителями, товарищами в дороге молодому Товии, вкушают от трапезы Авраама; поднимаются с лица земли и уносят Илию, Иезекииля, Аввакума, св. Филиппа; выходят в запертые двери, устрашают коня Валаамова, поражают ужасом Павла, разговаривают с ним и пр., и пр. Что шаг, то препятствие необоримое для покушений все объяснить естественно, рассудительно, складно. Не говорю уже о чудесах, которые повествуются нам в житиях святых и мучеников. Словом сказать: тут делать нечего, непременно должно принять возможность для существ бестелесного мира сообщаться с нами или перестать быть христианином. Можно ли по крайней мере, отвергая эту возможность, спасти верование в бессмертие души и веру унитариев, что Христос не бог, однако лучший и добродетельнейший из людей? Невозможно: нет метафизических доказательств, что будем жить за пределами гроба, таких, которые бы совершенно успокоили тоскующее сердце, а Христос, всегдашний проповедник и провозгласитель мира невидимого, для которого мы должны жить, о котором одном должны мы заботиться, явится для всякого, кто желает знать только этот видимый мир, мечтателем, фантастом, если даже не обманщиком. Великие феисты языческого мира, Пифагор, Сократ, Платон, Цицерон, Плутарх, - с гораздо большего логикою и последовательностию, чем наши умники, - все принимали не только возможность, но и действительность этого сообщения; зато наши, читая их рассказы, улыбаются и говорят, пожимая плечами: "Жаль! они тут заплатили дань слабости человеческой!".

Для меня книга Юстина Кернера именно потому чрезвычайно отрадное явление, что она крепит во мне веру в моего спасителя и с радостью заставляет отвергнуть все нелепые рациональные истолкования того, что теперь и без них для меня ясно и понятно. 

Святая пасха. Сколько я сегодня нагрешил языком! Господи боже мой! положи узду в уста мои грешные. 

Прочел я книгу Фредерика Сулье ¹⁴ "Un ete a Meudon"; {"Лето в Медоне" (франц.).} ужасный вздор, кроме первой повести, в которой слог довольно хорош. Но напрасно наши так сердятся: есть вздор до того презрительный, что и сердиться не за что. 

Прозелитизм и нетерпимость достались на часть и гг. философов, даже на часть секты индифферентистов! Напр., здесь есть некто, твердо уверенный, что обратит меня в виландо-кантовский немецкий индифферентизм 70-х годов;¹⁵ а если ему не удастся, он, вероятно, провозгласит меня ханжой, лицемером или глупцом. 

Насчет моего индифферентиста я ошибся и, признаюсь, очень рад. Не впаду же и я в ошибку, в которую полагал, что он впадет; стану верить, что он в своих мнениях искренен, и не усомнюсь в его честности. Но все же для его счастья позволительно мне желать, чтоб он был другого мнения. 

Швейковский приобщился святых тайн и написал завещание.

Был у меня Бригген ¹⁶ и рассказывал много интересного. 

Краевский, без всякого сомнения, лучший наш критик,¹⁷ святые правила этого быта, напр. святость супружества. Он любовницу Печорина чуть ли не предпочитает чудесно-прекрасной Татьяне Пушкина; он находит, что в браке без любви много гадкого и возмутительного, даже порочного... Это, конечно, так, но все же жертва подобного брака, если свято хранит долг свой, в глазах самого же Краевского, пусть бы только он захотел хорошенько все раздумать, не только должна нравственно стоять непременно высше прелюбодейки, но и казаться существом не в пример более прекрасным и поэтическим. Нет! общественное мнение не совсем вздор: оно, конечно, очень часто впадает в заблуждения, часто и справедливые его приговоры бесчеловечны; но все же оно основано на вечной идее истины, красоты и совершенства. Жорж-зандовские разглагольствования никак не очистят той, которая раз уронила себя перед самой собою; тут Eugene Sue с своею Fleur de Marie¹⁸ видел дальше гораздо всей школы сенсимонистов. Честность - вот условие, sine qua non, {необходимое условие (лат.).} под которым мужчина" достоин своего имени: женщина не может почитать бездельника;¹⁹ а целомудрие - вот честность женщины. 

Май уж для меня начинается; это значит начинаются неприятности. Сегодня получил я известие, что не позволяют мне жить в городе. 

Писал письма к гр. Орлову, к Одоевскому и Свистунову,²⁰ неужто откажут? 

Моим занятиям порядочно мешают милые посетители: переписываю своего "Итальянца" почти тише, чем сочинял его. Сегодня погода вечером была очаровательная. Бедный Швейковский очень плох. 

Сегодня разговаривал я с женой о том, что у нас мало <денег? >, да чем-то мы будем жить и пр. Вдруг блеснула мне мысль, что спаситель велит только заботиться о настоящем дне и что он, верно, меня не оставит. Эта мысль меня удивительно как утешила и успокоила. 

Несчастливый день для моего Миши. За учением он плакал, потом я принужден был наказать его за упрямство, и, наконец, он упал в подвал и чуть до смерти не ушибся. 

Нарушил свое слово и играл в бостон, да и проигрался. Чему я, впрочем, очень рад: вперед мне наука. 

Сегодня в 3 часа ночи скончался на моих руках Иван Семенович Швейковский: при смерти его были ф<он> Бригген и Басаргин. 

Перелистывал стихотворения Шиллера. Они на меня подействовали очень странно: мне стало жаль поэта, жаль точно так, как мне жаль, когда размышляю о жизни Александра Павловича, который в моих глазах одно из самых трагических лиц в истории. 

Сегодня похоронили старика Швейковского. Я получил очень примечательное и дружеское письмо от моей доброй, несказанно доброй Натальи Дмитриевны.²¹ Это письмо принесло уже свой благий плод: я было рассердился на Щ<епина>,²² но пошел к нему, объяснился с ним и нашел, что этот бедный наш товарищ очень доступен хороших чувств, если только постараются в нем их пробудить. 

Провел день не так, как бы я желал, впрочем, довольно деятельно. Фон дер Бригген прочел мне 4 и. 5 главы своего "Цесаря":²³ пятая очень занимательна и в высокой степени оживлена драматическим интересом. 

Сегодня, через двадцать лет, я ел спаржу и раков. 

Бриггену вышел перевод на Кавказ. Он, бедный, в самом трудном теперь положении, говорит, что это для него все равно что 13 июля 1826 года. Тогда его разлучили с одним семейством, теперь с другим. 

Сегодня ровно два месяца, как я в Кургане. Бот так-то все проходит! Сколько было ожиданий, страхов, надежд, когда я отправлялся сюда! - все это теперь за мною, и теперь, вероятно, те люди, с которыми я жил в Акше, из которых кое-кто, кажется, меня и любил, начинают уже забывать меня!

Vanitas vanitatum! {Суета сует! (лат.).} 

Слава богу, принялся опять за дело! а то я все эти дни читал неимоверные глупости, именно - второй том "Ста русских литераторов";²⁴ тут нет ни одной живой статьи, и Фаддей Булгарин сияет в этом сборнике как звезда первой величины; он, по крайней мерt, хоть смешон. 

Третьего дня я совершенно случайно вспомнил несколько стихов пиэсы, которую я написал 24 года тому назад в Грузни, - на взятие греками Триполиццы.²⁵ Я тогда только что начал знакомиться с книгами Ветхого Завета, которые покойный Грибоедов заставил меня прочесть.

Вот начало:

Глагол господень был ко мне

"Ты дни влачишь в мертвящем сне,
В объятьях леностного мира...".
Потом обращение через пять или шесть строф к Англии:
О ты, коварный Альбион,
Бессмертным избранный когда-то!
Своим ты богом назвал злато;
Бессмертный сокрушит твой трон,
Тебя замучают владыки;
На чад твоих наляжет страх;
Во все рассыплешься языки,
Как вихрем восхищенный прах.
Народов чуждых песнью будешь
И притчею своих врагов
И имя славное забудешь
Среди бичей, среди оков.

Сегодня день рождения покойного Пушкина.

Я сбился с своей колеи; у меня было множество гостей: ²⁶  

Сегодня ночью я видел во сне Крылова и Пушкина. Крылову я говорил, что он первый поэт России и никак этого не понимает. Потом я доказывал преважно ту же тему Пушкину. Грибоедова, самого Пушкина, себя я называл учениками Крылова; Пушкин тут несколько в насмешку назвал и Баратынского. Я на это не согласился; однако оставался при прежнем мнении. Теперь не во сне скажу, что мы, т. е. Грибоедов, я и даже Пушкин, точно обязаны своим слогом Крылову; но слог только форма; роды же, в которых мы писали, все же гораздо высше басни, а это не безделица. 

Сегодня в свои именины я получил письмо и деньги от сестры, и Басаргин подарил мне часы. Вечером были у меня гости. 

Вот и последний день мая! Этот год даже май был для меня счастливый месяц. Благодарю тя, мой боже! что, согревая в моем сердце истинную веру, исцеляешь меня от суеверия! и как отечески! как без всякой заслуги с моей стороны - милосердо! - благодеяниями. 

Загоскин не блистательный талант, - но человек, хотя несколько и ограниченный, с теплою душою в русским умом: его "Мирошев" ^Г принадлежит к лучшим романам на русском языке. Я сегодня в первый раз в Кургане проездился верхом. 

"Мирошев" Загоскина точно очень недурная книга; повторяю, я прочел этот роман с удовольствием; но в "С<ыне> о<течества>" такая нелепая ему похвала, что так и хочется господину рецензенту напомнить стих Крылова: "Услужливый дурак опаснее врага". 

Минуло мне сегодня 48 лет. Печально я встретил день своего рождения, пока не сошлись гости. Я стал выхаживать стихи, да не удалось составить более того, следует:

Еще прибавился мне год
К годам унылого страданья;
Гляжу на их тяжелый ход,
Не ропща, но без упованья.
Что будет, знаю наперед:
Нет в жизни для меня обмана,

А запад весь во мгле тумана.
Вдобавок я болен. 

Опять погорячился и разбранился с Щепиным; да он, право, лучше меня - первый протянул мне руку, между тем как я ему бог знает что наговорил. 

Опять месяц прошел - и я не писал своего дневника. Я был болен; меня мучила хандра, которая отчасти произошла от праздности. Справедливо изречение старинных азбук: "Праздность - мать всех пороков!". Во время хандры я успел поссориться с Басаргиным и понаделал бог знает сколько глупостей.

Статья, которую я сегодня кончил, - статья о нашей грамматической терминологии. Она, если бог даст, будет добрым началом ряда статеек о русской грамматике. 

[...] Работы сельские приходят уж к концу,
Везде роскошные златые скирды хлеба;
Уж стал туманен свод померкнувшего неба,
И пал туман и на чело певцу....
Да! недалек тот день, который был когда-то
Им, нашим Пушкиным, так задушевно пет!
Но Пушкин уж давно подземной тьмой одет,
И сколько и еще друзей пожато,
Склонявших жадный слух при звоне полных чаш
К напеву дивному стихов медоточивых!
Но ныне мирный сон товарищей счастливых

Шабаш им от скорбей и хлопот жизни пыльной,
Их не поднимет день к страданьям и трудам,
Нет горю доступа к остывшим их сердцам,
Не заползет измена в мрак могильный,
Их ран не растравит; их ноющей груди
С улыбкой на устах не растерзает злоба,
Не тронет их вражда: спаслися в пристань гроба,
Нам только говорят: "Иди! иди!
Надолго нанят ты; еще тебе не время!
Ступай, не уставай, не думай отдохнуть!" -
Да силы уж не те, да все тяжеле путь,
Да плечи все больнее ломит бремя! [...] 

Перебрался в свой собственный дом, и вдобавок больной. 

Процеживал у меня Вожжинский²⁹ наливку и между прочим рассказывал свою историю: это целый роман, в котором покойный полковник Севастианов, убитый потом под Варшавой, играет чудесную роль. 

Кельбедин получил письмо от Белкина, в котором пишут, будто бы скончалась Э. Ф. Брейткопф. Еще один ангел возвратился в свою отчизну небесную! 

И ты на небо воспарило,
Унылых дней моих светило!
Любви, души моей звезда,
Ты возвратилася туда,
Куда тебя давно манило
Все, что тебе когда-то было
Святым и милым! - Ты опять
Там обняла отца и мать,
И вновь к тебе простерли братья
С улыбкой радости объятья,
Пред богом ты - и не одна.
Тебе сестра возвращена!
И что же? хладный и угрюмый,
Я только полн тяжелой думы
При вести, что ты отошла!
А между тем чиста, светла,
Звезда любви, краса лазури,
Когда я пал, добыча бури,
Когда меня схватила мгла,

Касаясь, падали перуны
И рвали жизненные струны,
Ты на небо меня влекла!..
Увы! ужель и впрямь неложно,
Что все мгновенно, все ничтожно,
Что может и душа отцвесть,
Что и любовь мечта пустая,
Что нам, изгнанникам из рая,
Уж вечно рая не обресть? 

[...] До смерти мне грозила смерти тьма,
И думал я: подобно Оссиану
Блуждать во мгле у края гроба стану,
Ему подобно, с дикого холма
Я устремлю свои слепые очи
В глухую бездну нерассветной ночи
И не увижу ни густых лесов,
Ни волн полей, ни бархата лугов,
Ни чистого лазоревого свода.

Зато очами духа узрю я
Вас, вещие таинственные тени,
Вас, рано улетевшие друзья,
И слух склоню я к гулу дивных пений,
И голос каждого я различу,
И каждого узнаю по лицу.
Вот первый: он насмешливый, угрюмый,
С язвительной улыбкой на устах,
С челом высоким под завесой думы,
Со скорбию во взоре и чертах!
В его груди, восторгами томимой,
Не тот же ли огонь неодолимый
Пылал, который некогда горел
В сердцах метателей господних стрел,
Объятых духом вышнего пророков?
И что ж? неумолимый враг пороков
Растерзан чернью в варварском краю...
А этот край он воспевал когда-то,
Восток роскошный, нам, сынам заката,

И вот другой: волшебно-сладкогласный
Сердец властитель, мощный чародей,
Он вдунул, будто новый Промефей,
Живую душу в наш язык прекрасный...
Увы! погиб довременно певец:
Его злодейский не щадил свинец!
За этою четою исполинской
Спускаются из лона темноты
Еще две тени: бедный Дельвиг, ты,
И ты, его товарищ, Баратынский!
Отечеству драгие имена,
Поэзии и дружеству святые!
Их музы были две сестры родные,
В них трепеталася душа - одна! [...] 

[...] УЧАСТЬ РУССКИХ ПОЭТОВ

[Горька [Тяжка] судьба поэтов всех земель,
Тяжеле [Но горше] всех певцов моей России.
Заменит ли трубою кто свирель,

Горька судьба поэтов всех племен;
Тяжеле всех судьба казнит Россию:
Для славы и Рылеев был рожден;
Но юноша в свободу был влюблен...
Стянула петля дерзостную выю.
Не он один; другие вслед ему,
Прекрасной обольщенные мечтою, -
Пожалися годиной роковою...
Бог дал огонь их сердцу, свет уму.
Да! чувства в них восторженны и пылки:
Что ж? их бросают в черную тюрьму,
Морят морозом безнадежной ссылки...
Или болезнь наводит ночь и мглу
На очи прозорливцев вдохновенных;
Или рука любезников презренных
Шлет пулю их священному челу;
Или же бунт поднимет чернь глухую,
И чернь того на части разорвет,
Чей блещущий перунами полет
 

[...]

Примечания:

¹ Вам, мой новый, но верный друг... - В 1845 г. Кюхельбекер возобновляет ведение дневника после перерыва, вызванного переездом из Акпш в г. Курган Тобольской губернии. Дневник обращен к "новому другу", обретенному им, по-видимому, во время пребывания в Иркутске по дороге в Курган. Можно предположить, что таким другом могла быть Мария Николаевна Волконская пли кто-то из иркутских декабристов.

² Марии Николаевне Волхонской. - Часть записи от 29 марта восстановлен" на основании примечаний Ю. Н. Тынянова в изд.: Кюхельбекер В. К. [Соч.], т. 1. Л., 1939, с. 469.

³ ...гордое терпенье... - Слова из "Послания в Сибирь" А. С. Пушкина (1827). По свидетельству Ю. Н. Тынянова, 29 марта Кюхельбекер записывает в дневнике несколько сцен из драмы "Архилох", забытой им и восстанавливаемой по памяти.

⁶ ... письмо Малиновскому... - Очевидно, бывшему лицейскому товарищу Ивану Васильевичу Малиновскому.

⁶ "Толкование молитвы господней". - Богословское сочинение Кюхельбекера (март 1845 г.), посвященное Александру Николаевичу, великому князю.

⁷ Басаргины - дом Николая Васильевича Басаргина (1794-1861), декабриста, поселенного после 10 лет каторжных работ сначала в г. Туринске Тобольской губернии, а с 1841 г. в Кургане. Дом его был центром духовной жизни курганских декабристов.

⁸ Швейковский - Иван Семенович Повало-Швейковский (ок. 1790-1845), декабрист, после 13 лет каторжных работ был поселен в г. Кургане. Ко времени приезда Кюхельбекера он был уже тяжело болен и умер 10 мая.

⁹ "Каин" -

¹⁰ "Гулливер" - "Путешествие Гулливера" (1776) Джонатана Свифта (1667-1745).

¹¹ Еф. Дремин - по-видимому, один из курганских чиновников, близкий к кругу декабристов.

¹² ... о книге Одоевского... - О сочинении "Русские ночи" В. Ф. Одоевского (1843).

¹³ "Die Scherin von Prevorst. Eroffnungen uber das innere Leben des Menschen und uber das Hereintragen einer Geisterwelt..." - сочинение Юстиния Кернера (1786-1862), немецкого врача и философа-мистика, рассказавшего случай из своей медицинской практики о женщине Фредерике Гауффе (F. Hauffe), которая была убеждена, что во время странных припадков галлюцинаций она беседовала с духами.

¹⁴ Сулье Фредерик-Мелькиор (1800-1847) - французский драматург и романист.

¹⁵ ...виландо-кантовский немецкий индифферентизм 70-х годов... - Философия X. М. Виланда и И. Канта, проникнутая духом рационализма и сенсуализма, направленная против фанатического убеждения в том, что нерассуждающая вера является естественным состоянием человека, проповедуемого философами Гаманом, Якоби и др. На самом деле ни Виланд, ни Кант не проповедовали индифферентизм, т. е. безразличие к вопросам веры, но хотели разделить области знания и веры, сделать веру осмысленной и рассуждающей, к чему был близок и сам Кюхельбекер.

¹⁶ Бригген государственная служба.

¹⁷ Краевский, без всякого сомнения, лучший наш критик... - Кюхельбекер здесь говорит о В. Г. Белинском, многие статьи которого в ОЗ не были подписаны, почему Кюхельбекер и считал их принадлежащими издателю, А. Краевскому. В этой записи речь идет о статье Белинского о "Герое нашего времени" Лермонтова.

¹⁸ Fleur de Marie - героиня произведения Э. Сю "Парижские тайны".

¹⁹ ...- Возможно, ошибка переписчика; по смыслу должно было быть слово "бесчестного".

²⁰ Писал письма к гр. Орлову, к Одоевскому и Свистунову... - Орлов Алексей Федорович (1786-1861), граф, шеф жандармов и начальник III отделения Собственной его имп. величества канцелярии (с 1844 г.). В. Ф. служил в 1845 г. в этой канцелярии, почему Кюхельбекер рассчитывал на его личное ходатайство перед графом Орловым. Свистунов Петр Николаевич (1803-1889) - декабрист, после 10 лет каторжных работ был поселен в Иркутской губернии, с 1839 г. - в Кургане, с 1841 г. - в Тобольске, куда хотел перебраться Кюхельбекер и где Свистунову была разрешена государственная служба.

²¹ Наталья Дмитриевна

²² Щ<епин> - Щепин-Ростовский Дмитрий Александрович (1798-1859), декабрист, после 13 лет каторжных работ был осужден на поселение в Енисейской губернии, с 1842 г. в Кургане.

²³ "Цесарь" - по-видимому, перевод "Записок" Юлия Цезаря, выполненный Бриггеном.

²⁴ "Сто русских литераторов" - издание книгопродавца А. Ф. Смирдина, т. 1-3. СПб., 1839-1845. ...Фаддей Булгарин сияет в этом сборнике... - Во 2 томе была помещена повесть Ф. В. Булгарина "Победа от обеда".

²⁵ ...- Стихотворение Кюхельбекера "Пророчество" (1822).

²⁶ ...у меня было множество гостей... - По-видимому, назван круг людей, с которыми постоянно общался Кюхельбекер во время жизни в Кургане. Пейкер, Пассек и - курганские чиновники; Башмаков Флегонт Миронович (1780-1859) - декабрист, сосланный в Сибирь на поселение за участие в восстании Черниговского полка.

²⁷ "Мирошев" "Кузьма Петрович Мирошев", роман 1842 г. Михаила Николаевича Загоскина. Рецензия на него - ОЗ, 1842, т. 21, отд. 5, с. 17.

²⁸ Запись от 26 августа восстановлена по примечанию Ю. Н. Тынянова в изд. Кюхельбекер В. К. [Соч.], т. 1. Л., 1939, с. 469.

²⁹ Вожжинский убитый потом под Варшавой... - Варшава была взята царскими войсками 26 августа 1831 г.

³⁰ Записи от 25-26 и 28 октября восстановлены по примечаниям Ю. Н. Тынянова в изд.: Кюхельбекер В. К.

³¹ По свидетельству Ю. Н. Тынянова, 4 ноября 1845 г. Кюхельбекером сделана в дневнике последняя собственноручная запись. Далее страницы дневника использовались для записи под диктовку произведений Кюхельбекера: "Святому Димитрию Ростовскому" (26 ноября 1845 г.), "Усталость" (2 декабря), "На смерть Якубовича" (25 января 1846 г.), сцен из драмы "Архилох" (январь 1846 г.), "Мой бедный Рихтер, я тебя обидел..." (25 января), "Клеветнику" (25 января и 5 марта), "Введение к ямбам" (между 26 января и 3 февраля), "Слепота" (3 февраля), "... ты сидишь, но только трубы..." (3 и 18 февраля), "Сонет" (22 февраля), "Благодарю! наш разговор..." (4 марта, Ялуторовск), "Да, ровно через год мы свиделись с тобою..." (5 марта), "14 марта 1846 года" (14 марта, Тобольск), "Он умер, и его мне друг..." (29 марта, Курган), "Горько надоел я всем..." (13 апреля, Тобольск), "Вот слава богу, я опять спокоен..." (13 апреля), "Счастливицы вольные птицы..." (29 апреля). Здесь же, без обозначения даты, были вписаны отрывки из поэмы "Вечный Жид" ("Агасвер").

¹⁷ ... предубеждения... противу... французских трагиков известны... - Романтик Шиллер отрицал достоинства французской классической трагедии, которая "ложно поняла дух древних", называл героев П. Корнеля "ледяными созерцателями своих страстей, старчески благоразумными педантами". - Шиллер Ф.

¹⁸ ...Гете... рассуждая... о французах... - Имеется в виду полемический разбор первых двух глав "Опыта о живописи" Дидро ("Diderots Versuch fiber die Malerei", 1799). Перевод "Племянника Рамо" был выполнен Гете в 1803 г. с рукописи Дидро и появился на немецком языке раньше, чем на французском (см.: Гете И. В. Об искусстве. М., 1975, с. 468-471).

¹⁹ ...- Возможно, речь идет о поэте А. А. Шишкове (1799-1832), бреттере и вольнодумце, с которым Кюхельбекер общался в 1821 г. в Тифлисе (см.: Поэты 1820-1830-х годов, т. 1. Л., 1972 (Б-ка поэта. Большая серия), с. 398-399). Кюхельбекер скептически отозвался о сборнике Шишкова "Восточная лютня" (см. с. 500 наст. изд.).

²⁰ Стихотворение "Проклятие" (Мнемозина, 1824, ч. II, с. 72), исполненное высокой декабристской символики, в подтексте имело в виду отношения автора с А. П. Ермоловым (см.: Лирическое стихотворение. Анализы и разборы. Л., 1974, с. 9-19). В рецензии на "Мнемозину" Булгарин иронически отозвался о стихотворении: "... это что-то ужасное, что-то похищенное из храма Эвменид и поставленное в вертограде словесности для пугания коршунов, угрожающих расцветающим поэтам. Страшно!" (ЛЛ, 1824, август, No 15, с. 81). Оскорбленный "разговором" Булгарин, отбросив все приличия, вступил с "Мнемозиной" в ожесточенную перебранку, в которой не постеснялся раскрыть обстоятельства личной жизни Кюхельбекера: "Это "Проклятие" противу оскорбителей поэтов походит на писк воробья, который, не могши свить себе гнезда на вершине Кавказа, силится свалить гордый Эльборус. Напрасно вы думаете, что я почитаю эту пиесу страшною: напротив, она мне кажется презабавною" (ЛЛ, 1824, ноябрь, No 21-22, с. 112). За эту выходку Булгарину резко выговаривал будущий декабрист П. А. Муханов: "Жаль, любезный друг, что <...> Кюхельбекеру привел в насмешку публично его несчастья, которых виною единственно его благородная душа. На кавказского воробья не постыдился напасть кавказский проконсул. Зачем же в литературных битвах вспоминать гонения, почти всегда несправедливые, и мщение, всегда отвратительное и постыдное, когда мстит сила на человека беспокровного. <...> Кюхельбекер - человек благородный, с душой, с странностями и горем... вот заслуги и право на уважение" (PC, 1888, т. 60, No 12, с. 591).