МЫСЛИ o МАКБЕТЕ.
Трагедiи Шекспира.
Для того, кто неохотникъ до такъ называемыхъ общихъ местъ, довольно трудно после Лессинга, Гёте, Шлегеля и другихъ великихъ Критиковь разсуждать о творенiяхъ, каковы Гамлетъ, Ромео и Юлiя, Лиръ, Ричардъ III и наконецъ Макбетъ. Прибавимъ, что о Макбете почти еще труднее сказать что нибудь новое, нежели о прочихъ, помянутыхъ нами великихъ созданiяхъ Шекспирова генiя. Возьмемъ для примера Гамлета, который по прекрасному переводу Г. В -- ка безъ сомненiя теперь уже известенъ всякому Рускому читателю: Философiя въ сей трагедiи такъ глубока, характеръ героя и все его поступки, или лучше сказать, все, что съ нимъ сбывается (ибо отличительная черта въ Гамлете именно его бездейственность) -- начертаны съ такимъ необыкновеннымъ знанiемъ сердца человеческаго, съ такимъ вдохновеннымъ знанiемъ путей Провиденiя, что оценить вполне сiе творенiе даже умный читатель можетъ не вдругъ, a Критикъ всегда найдетъ въ немъ поводъ къ поясненiямъ, изследованiямъ, изложенiямъ красотъ, неудовлетворительно еще расмотренныхъ его предшественниками. Въ некоторыхъ Академiяхъ Италiи встарину находился особенный Профессоръ, которому поручалось толковать Дантеву Divina Commedia; такимъ толкованiямъ можно бы подвергнуть не безъ успеха и Гамлета, хотя пределы онаго и направленiе менее дидактическое конечно представляли бы изысканiямъ поле не столь обширное. Макбетъ же, напротивъ, поразитъ съ самаго начала всякаго: красоты его большею частiю таковы, что и простолюдинъ и ученый, и прозаикъ и поэтъ, и свободный романтикъ и даже подобострастный поклонникъ прежней Французской школы, должны ихъ признать, сколь бы тому ни противились ихъ предразсудки, должны ихъ почувствовать, хотя конечно и не въ равной степени, съ живостiю не одинакою. Естественно, что подобная поэма легче можетъ быть понята, нежели Гамлетъ, писанный, можно сказать, только для известнаго круга читателей; естественно, что надъ оною скорее изтощится критика. Симъ нимало не думаемъ унизить достоинство Макбета, вековое, неколебимое. Если въ Гамлете -- въ чемъ нетъ сомненiя -- более глубокомыслiя; въ Макбете не въ примеръ более силы, движенiя, возвышенности. Въ Гамлете Шекспиръ является преимущественно Философомъ: въ Макбете онъ первый, величайшiй (можетъ быть) Поэтъ романтическiй.
Но окончимъ сiе сравненiе: сравненiя, параллели завлекаютъ въ общiя места, a ихъ-то избегать мы были намерены. Не станемъ также говорить о чертахъ въ последней трагедiи, подобныхъ которымъ довольно было бы и одной, дабы обезсмертить имя другаго писателя; таковы напр. первая встреча Макбета и Банко съ вещими сестрами, монологъ Макбета передъ первымъ своимъ злодеянiемъ; разговоръ его съ женою после онаго, явленiе Банковой тени, Макдуфъ, узнающiй о гибели своего дома, Леди Макбетъ въ припадке лунатизма: все сiи черты известны, можно сказать, целому свету и такъ превосходны, высокое ихъ достоинство такъ очевидно, что всякая похвала, всякое поясненiе тутъ были бы совершенно излишними. Намъ остается только -- обратить вниманiе на немногiя места, которыя, при первомъ чтенiи, произвели въ насъ ощущенiе непрiятное, но красоту, необходимость которыхъ признать мы нашлись принужденными по размышленiи зрелейшемъ.
Местъ сихъ неболее трехъ: во первыхъ, монологъ и неблагопристойныя шутки привратника тотчасъ по убiенiи Короля; потомъ чопорный разговоръ Лордовъ, незнающихъ еще о смерти Дункана, наконецъ, въ IV-мъ действiи неуместный, ни съ чемъ повидимому не связанный приходъ Англiйскаго врача, прерывающiй беседу Макдуфа съ Малькольмомъ.
"Къ чему," такъ думали мы, "после предшествовавшихъ ужасовъ сiя шутки грубаго, пьянаго привратника, шутки ничуть не остроумныя? не охладятъ ли оне читателя?" -- Читателя? но драматическое творенiе создается более для зрителей, нежели для читателей. Вообразимъ, что мы въ театре: Макбетъ и жена его поспешно вышли, послышавъ стукъ; последиiя слова Макбета были:
"Проснись отъ стука, Дунканъ, о! проснись!"
Сцена не переменяется: она та же, свидетельница величайшихъ ужасовъ, мелькнувшихъ передъ очами нашими; стукъ, пробудитель страха въ душе убiйцы и злодейки жены его, продолжается. Между темъ является привратникъ, ничего незнающiй, ничего неподозревающiй, въ половину еще одержимый сномъ и винными парами; онъ хладнокровно острится, шутитъ, говоритъ нелепости. Зритель невольно вздрагиваетъ: шутки привратника разсмешатъ разве того, кто не видалъ, не слыхалъ ничего изъ всего, что мы видели, что мы слышали, при чемъ мы присутствовали. Насъ напротивъ оне приведутъ въ большiй еще трепетъ: тленность, ничтожество всего, и величайшаго земнаго, стеснитъ сердца наши. Привратникъ предстанетъ намъ представителемъ вообще черни, незнающей, непостигающей хода таинственнаго рока, слепой и готовой упиться низкими наслажденiями, даже подъ ударами судебъ, которые грозятъ всему мiру превращенiемъ.
--
Король, сей угодникъ Господа ополчится за него. --
"Литературная газета", No 7, 1830