6. Дневник. Эстетические и нравственные поиски начала 1830-х годов
В. К. Кюхельбекер начал вести дневник 25 апреля 1831 г. в Вышго-родском замке города Ревеля (ныне Таллин}, куда он был доставлен "под строжайшим присмотром" 19 апреля и где находился полгода. Первые тетради его дневника - с 25 апреля по 14 декабря 1831 г. - были утрачены при неизвестных нам обстоятельствах еще во время крепостного заключения Кюхельбекера. Тетрадь, с которой начинается настоящая публикация, открывается записью от 15 декабря 1831 г., сделанной уже в Свеаборге, куда Кюхельбекера доставили 14 октября на корабле "Юнона" по высочайшему повелению. В течение четырех лет, проведенных в Свеаборге, Кюхельбекер делал записи в дневнике ежедневно. Редкие пропуски - из-за чрезвычайных переживаний, болезни или потому, что вечером случайно загасил свечу, - каждый раз отмечались и оговаривались.
В годы ссылки дневник велся значительно менее регулярно. У нас нет сведений о том, делал ли поэт записи во время переезда из Свеаборга в Баргузин, и о том, когда появились первые баргузинские записи (в сохранившихся до нашего времени списках этих тетрадей дневника перерыв с 10 июня 1835 до 3 сентября 1837 г.). Переписка с родными, А. С. Пушкиным, издателями показывает, что он и в 1836-1837 гг. по-прежнему много читал и размышлял над прочитанным, - подобные размышления составляли основное содержание кюхельбекеровского дневника свеаборгского периода. В дневнике 1837 и последующих лет все чаще появляются записи иного характера: краткие перечисления бытовых забот или скупые фразы вроде записанной 17 ноября 1837 г.: "Опять два месяца, что я не писал дневник: да писать не было о чем, кроме горя". Время от времени Кюхельбекер решает вновь вести дневник как прежде (запись 22 октября 1839 г.), заполняя его размышлениями о литературе, но это не осуществляется ни в Баргузине, ни в Акше. "Опять запустил свой дневник", - сетует он 6 ноября 1840 г. Впрочем, нечастые записи этого времени о литературе касаются важнейших эстетических и нравственных проблем 1830-1840-х гг. и свидетельствуют о сложном процессе духовной эволюции литератора-декабриста.
Новый этап в ведении дневника должен был начаться, по замыслу Кюхельбекера, с переездом его из Акши в Курган, куда он прибыл 22 марта 1845 г., посетив по дороге Баргузин, Иркутск, Тобольск и Ялуторовск. Тетрадь дневника, начатую 29 марта 1845 г., он обращает к своему "новому, но верному другу", которому обещает "по временам пересылать эти тетради", В этот же день Кюхельбекер записывает (пока суммарно) впечатления от чтения новых книг, стихотворение, посвященное М. Н. Волконской, и начинает восстанавливать по памяти текст утраченной драмы "Архилох". Далее следуют интереснейшие записи о чтении Байронова "Каина" и "Русских ночей" Одоевского, "Гулливера" и статей Белинского. 4 ноября 1845 г. ослепший Кюхельбекер сделал в дневнике последнюю собственноручную запись. После этого, по свидетельству Ю. Н. Тынянова, его дневник представляет собой только записи продиктованных Кюхельбекером стихотворений и стихотворных отрывков, в частности из поэмы "Агасвер", из драмы "Архилох". Записи по-прежнему имеют точную датировку, иногда к одному и тому же произведению Кюхельбекер возвращается дважды. Большая часть новых стихотворений связана с конкретными событиями жизни поэта тех дней. Они как бы заменяют прозаические дневниковые записи афористически краткими формулировками поэтической речи. Последняя запись продиктована 29 апреля 1846 г.; 11 августа того же года Кюхельбекер умер.
в России. Он запечатлел изменения нравственно-эмоционального тонуса, переход поэта от приподнятого самоощущения гонимого пророка к трезвой оценке своей роли и судьбы. Дневник велся писателем, который по праву занимает место одного из крупнейших в декабристской среде, и все размышления этого писателя о литературе, истории и человеческом характере являются важнейшим документом для истории русской общественной мысли. Вместе с тем к тому времени, когда В. К. Кюхельбекер решил вести дневник, он уже твердо знал, что ни реалии быта тюрьмы, ни собственные сложные чувства, противоречия и тонкие переливы ощущений не станут предметом его записей. Строгий отбор изображаемых чувств, черт характера и жизненных событий, которые могут и должны стать предметом изображения, был определен программой гражданского искусства декабристской эпохи, в разработке которой сам поэт в 1820-е гг. принимал такое активное участие. Поэтому это была как бы задача с заранее заданными условиями: дневник ведет гонимый поэт; причины гоненья, степень вины осужденного или его палачей не обсуждаются, жребий выпал - и ропот против него был бы греховным. Это позиция, сформулированная Кюхельбекером когда-то еще в ранние годы, в переводе "Письма к молодому поэту (из Виланда)": "Так! любезный друг: никому не избежать своего жребия! Ежели лавровый венец и темная келия Тасса, ежели нищенский конец и слава Камоэнса должны быть и вашим уделом, я ли, слабый смертный, переменю уставы Провидения?". {Сын отечества, 1819, ч. 57, No 45, с. 193.}
Тема дневника - мысли поэта в заточении, а позже - в ссылке. Прежде всего - мысли о предметах высоких и важных, подобающих гонимому творцу, для которого "и в песнях, и в бедах его предтечи" - Меотид (Гомер), Камоэнс и Тассо. Это рассуждения о философско-нравственном смысле человеческого бытия, об истории человечества, которая есть история разных эпох единой мировой цивилизации, и, наконец, "полная мощная жизнь в областях фантазии" самого автора. В 1831 г., когда дневник был начат, творчество Кюхельбекера именно такой полной, мощной жизнью и было. 18 ноября 1830 г., посылая А. А. Дельвигу первую часть "Ижорского", которую он хочет напечатать "под псевдографическим именем Космократова Младшего (буде Пушкин позволит)", Кюхельбекер перечисляет другу огромное количество сделанного и начатого им в заключении: "Хочешь ли знать, что сделал я в четыре года? Я был довольно прилежен еще под судом, без бумаги, без пера, без чернил. Начал я нечто эпическое; это нечто, надеюсь, будет по крайней мере столько же оригинально в своем роде, как "Ижорский". Оно в терцинах, в 10 книгах,. 9 кончены, название "Давид", руководители Тасс, отчасти Дант, но преимущественно Библия. Далее, я начал роман, который, вероятно, погиб; остался он в руках у Шипперсона, которого Баратынский знает, заглавие: "Деодат". Сверх того, перевел я "Макбета", "Ричарда II" и начал "Генриха IV". "Макбета" можешь прочесть у моих <....> Сообщи им и "Ижорского"". "любомудра", сотрудничавшего в альманахах "Северная лира" и "Северные цветы", писателя-романтика "московской школы", близкого к Пушкину.}
Для нас важна не только фактическая сторона письма - перечисленные здесь сведения, но и эмоционально-нравственный настрой: пишет поэт в расцвете творческих сил, равный к равному, новый Тассо и отчасти Данте, во всяком случае "новый Камоэнс" ("Новый Камоэнс, творю, творю, хотя не Лузиады, а ангельщины и дьявольщины, которым конца нет", - это из письма Пушкину 20 октября 1830 г.). {Русский архив, 1881, No 1, с. 138.} "Любезные друзья и братья, поэты Александры! <...> Пересылаю вам некоторые безделки, сочиненные мною в Шлиссельбурге", - Пушкину и Грибоедову 10 июля 1828 г. {Там же, с. 137.} "Если желаешь, друг, прочесть отрывки из моей поэмы, пиши к С. Бегичеву: я на днях переслал ему их несколько", - Грибоедову. {Там же.} И даже так: "Через два года, наконец, опять случай писать к тебе <...> От тебя, т. е. из твоей псковской деревни, до моего Помфрета, правда, недалеко; но и думать боюсь, чтоб ты ко мне приехал <...> А сердце голодно, хотелось бы хоть взглянуть на тебя!". {Там же, с. 138, 139.} Это не только высказанное страстное желание, но и намек на то, что по условиям заключения Кюхельбекера в Динабурге встреча с Пушкиным возможна. И что Пушкин - тот достойный, любимый, равный собеседник, по которому истосковался узник: "У меня здесь нет судей: Манасеин уехал, да и судить-то ему не под стать. Шишков мог бы, да также уехал". {Там же.}
Именно в таком - приподнятом, торжественном, поэтически-грустном ключе начинался дневник 25 апреля 1831 г. в Ревельской тюрьме. {2 сентября 1833 г. Кюхельбекер перечитывал начало дневника: "В Р<евельском> дневнике все мягче, живее, свежее, чем в нынешних: самое уныние в нем представляет что-то поэтическое. Тогда еще душа у меня не успела очерстветь <евеле> не слишком тяжко, по крайней мере в последние 4 1/2 месяца; полтора месяца, правда, было и в Р<евеле> трудно" (см. с. 272 наст. изд.).} Но с конца 1831 г., когда изменились условия заключения после перевода декабриста в Свеаборг, очень быстро начинает меняться душевное состояние изолированного от мира поэта. На смену поэтической грусти приходит отчаяние:
Увы мне! с чем сравню души моей страданья,
Где образы найду, где обрету вещанья,
Да изреку ее и мертвенность, и хлад? -
начинает поэт стихотворение, записанное в дневник 19 января 1832 г., потом зачеркивает, начинает снова:
Да изреку смертельный, страшный хлад
Души, лишенной упованья, Растерзанной, но чуждой покаянья?
Поэт-пророк, поэт-мессия не может жить без дружеского общения; душа его гибнет без духовной пищи: "Движенья нет в ней, нет в ней силы. Мертвец подобен ей, который в мрак могилы, В слепое лоно тьмы бездонной положен, И небом, и землей [и ближними] забвен".
"В грозе меня ли] не заступит
[Мой ближний:] друг мой и мой брат
Из рук жестоких не искупит?"
Я ждал, но брат и друг молчат.
И ближний на мои мученья,
Бросает взор из отдаленья.
Моей надежды посох гнил.
В этих строках - точная нравственно-психологическая картина реакции общества на судьбу декабристов: молчаливое сочувствие и полная невозможность помочь. Осталась надежда - на бога. Но и обращаясь к богу с мольбой, поэт не вводит его в заблуждение: он просит не загробного блаженства, душа поэта полна мирских забот, он хочет славы, литературных успехов, земных благ:
[Жаждой грешной] и безумной
[Слух мой ловит зов их] шумной,
Плотью дух мой подавлен;
Обладает мною время,
Грудь не вечностью полна;
Преклоняю рамена.
Ты послал мне испытанья,
Ах, несу не без стенанья,
Крест, наложенный тобой. {*}
{* В окончательной редакции стихотворение несколько утратило свой личностный характер, приближаясь к типу духовной притчи о грешнике:
К зову их склоняю слух.
Плотью подавлен мой дух <...>
(См. тетрадь "Духовные стихотворения" - ОР ИРЛИ, Р. 1, оп. 12, д. 196).}
Он просит у бога смягчения "злобы яростной" против врагов в своем сердце: "Так, укрепи же нас, и сил и благ Даруй, да победим желанье мести". Или: "И в нас вдохни смиренный тихий дух, И гнев свой победим и мы в то время, И к нашим должникам преклоним слух И снимем с их рамен взысканий бремя". Но, несмотря на все молитвы, он ощущает сердце свое чуждым покаяния, и за это еще горше упрекает бога: "Ну, дух святый! Ты скорбь и пламень, Ты жажду бога моего И покаяние вдохни в него!". Поэтому его обращение к богу оказалось временным; после освобождения из крепости религиозные темы исчезают в творчестве Кюхельбекера, а тяжкие лишения сибирской ссылки приводят его не к иллюзорной надежде на бога, а к горестной мечте о смерти как о последнем успокоении и к пессимистической картине всеобщей гибели человечества в поэме "Агасвер".
Если не может помочь бог, защитой от оскудения души становится сам поэтический дар, благодаря которому судьба поэта-страдальца получает высший смысл, становится страницей всемирной истории поэзии гонимых, в числе которых Архилох, Камоэнс, Тассо, а из русских - Костров, Шихматов, Рылеев, одно время - Пушкин и др. Разница в таланте не так важна, как сходство судеб.
"Если бы я не был поэтом, я едва <ли> мог <бы> перенести мое бедное, отравленное всякого рода горестями бытие". {См. в кн.: Декабристы и их время, с. 48.} Тем страшнее для него оказывается ощущение, возникшее в 1832 г. и не покидавшее его, а усиливавшееся с годами: ощущение потери творческой силы, бесплодия фантазии, утраты состояния исступленного восторга, в котором пишутся стихи. Эта тема постоянно присутствует в дневнике, это одно из самых болезненных переживаний. Тому же Н. Г. Глинке Кюхельбекер писал: "Ни о чем в свете, кажется, я столько не думал, как о высоком искусстве, - об искусстве, которому посвятил жизнь свою, посвятил ее, может быть, без всякой пользы. Без пользы? Конечно, если разуметь под пользою выгоды житейские или даже самые наслаждения славою: имя мое забудется, ибо <...> все мои произведения незрелы, несовершенны. Несмотря на то, никогда не буду жалеть о том, что я был поэтом; утешения, которые мне доставляла поэзия в течение моей бурной жизни, столь велики, что довольно и их, - довольно, говорю, для меня и их, и я считал бы себя неблагодарным, если бы требовал от поэзии для себя еще другого чего... Поэтом же надеюсь остаться до самой минуты смерти, и, признаюсь, если бы я, отказавшись от поэзии, мог купить этим отречением свободу, знатность, богатство, даю тебе слово честного человека, я бы не поколебался: горесть, неволя, бедность, болезни душевные и телесные с поэзиею я предпочел бы счастию без нее". {Там же, с. 47.}
Кюхельбекер предрек здесь свою будущую судьбу. Трезвое понимание той нравственной спасительной роли, которую играет в его трагической судьбе поэзия, пришло одновременно с пересмотром сущности поэтического творчества и его задач. Отдельные черты романтического мироощущения и вера в романтического героя сохранились на всю жизнь; но творческий метод менялся, обретая черты подлинного историзма и все более опираясь на реальные причинно-следственные связи личности человека, его судьбы и социально-общественных обстоятельств его жизни.
В одном из важнейших стихотворений периода крепостного заключения - "Мое предназначение" (31 декабря 1834 г.) - поэт так пишет о страшной своей изоляции от живущего деятельной умственной жизнью мира:
Или мой жребий не жесток?
Меня не выхватил ли рок?
Без устали бежит поток
И дней, и лет... Какого же века?
Не ум ли ныне человека
Что ж? неприступною стеной,
До самой тверди взгроможденной,
Немеет слабый гул наук,
Здесь, ухо всуе поражая,
Над временем насмешка злая:
Оно стоит. И мне ль мечтать
И миру бога возвещать? {*}
{* Кюхельбекер В. К. Избр. произв. в 2-х т., т. 1, с. 272-273.}
"Учить живые поколенья И миру бога возвещать", не слыша "гула наук", не зная современного слова литературы, стало невозможно. И Кюхельбекер настойчиво, по рецензиям и цитатам, приводимым в рецензиях, по отдельным случайным книгам стремится уловить дух новой литературной эпохи. Взвешивает, оценивает чужие мнения и - размышляет сам. О гражданском пути декабристов, о предопределенности их неудачи, о смысле и цели героической жертвы. О собственных взглядах начала 1820-х гг. - на государственность, политику, бога и искусство. О человеке, его высокой нравственной сущности и греховности. О человеке - творце и жертве истории. О нравственном праве на месть и ропот и об умении прощать. О человеке и об отражении его души и судьбы в искусстве.
Местом этих размышлений, анализа, оценок стал дневник. Дневник - литературный журнал, фиксирующий движение мысли декабриста на протяжении пятнадцати лет. Там были запечатлены периоды творческого бессилия и творческого восторга, записаны суждения о важных, с точки зрения Кюхельбекера, явлениях в истории русской и мировой литературы. Собственным, не простым и не прямым путем духовно-нравственных исканий приходит Кюхельбекер к выводам, сходным с теми, к которым пришла во второй половине 1830-х-в 1840-е гг. вся передовая русская литература, литература Пушкина, Белинского, Лермонтова.
Если эволюция эмоционально-нравственного состояния поэта прослеживается в его дневнике достаточно явственно, то эволюция литературных воззрений должна быть воссоздана сопоставлением оценок, даваемых Кюхельбекером в разное время различным литературным явлениям. Читая в Свеаборге "Сын отечества" за 1810-1820-е гг., он записал 7 ноября 1832 г. по поводу своей статьи 1817 г.: "Нахожу, что в мыслях своих я мало переменился". 4 декабря 1833 г., при чтении своих статей о поэме Шихматова и о переводах фон-дер-Борга, - снова: "... ныне я почти совершенно тех же мыслей, но выразился бы несколько помягче".
Действительно, взгляды Кюхельбекера на явления и события литературной жизни прошлого, того времени, когда он был крупнейшим литературным критиком своего направления - гражданского романтизма под славянским знаменем, отличаются удивительным постоянством. Он и в 1830-е гг. страстный защитник Катенина, в стихах которого видит массу достоинств. "Софокл", "Наташа", "Мир поэта" и другие произведения Катенина конца 1810-х-начала 1820-х гг. "истинно прекрасны". В споре Катенина с Жуковским и в дискуссии Гнедича и Грибоедова по поводу двух переложений баллады Бюргера Кюхельбекер по-прежнему на стороне Грибоедова. Окончание большого стихотворения Катенина "Мир поэта", рассказывающего о духовной истории человечества и завершающегося изображением героев древних лет, строй которых движется перед мысленным взором -
. . . . . . . . . . . . . . . .
Вокруг меня зари свет слабый льется,
И слезы каплют из очей -
"поэта истинно восторженного, истинно исступленного" (запись от 8 января 1833 г.). А две строки из катенинского "Софокла" - "Когда же мстить врагам обиду Душой великие могли" - написаны не только человеком с большим дарованием, но и с "не мелкой душой", и Кюхельбекер желал бы подняться на такую же духовную высоту, чтобы когда-нибудь эти две строки к нему "приноровили".
Вместе с тем и в 1830-е гг. он видит в стихах Катенина много небрежностей, которые раздражают его тем больше, чем меньше он начинает ценить в поэзии восторженное исступление.
"с грустью и наслаждением" перечитывает он стихотворения Дельвига, в которых видит "свежесть, истинное чувство, поэтическую чистоту, разнообразие". Дельвиг - "прекрасный талант", много выше лучших из хваленых поэтов 1830-1840-х гг., Подолинского и Бенедиктова.
На всю жизнь сохранит Кюхельбекер убеждение в гениальности Грибоедова. В 1833 г. он включится в дневнике в полемику 1825 г. о "Горе от ума", развернувшуюся на страницах "Московского телеграфа", "Вестника Европы" и "Сына отечества", и подчеркнет то главное достоинство комедии, которое отличает ее от всех предшествующих ей произведений, начиная от классицистических и вплоть до Шаховского и Хмельницкого: "В "Горе от ума" точно вся завязка состоит в противоположности Чацкого прочим лицам; тут точно нет никаких намерений, которых одни желают достигнуть, которым другие противятся, нет борьбы выгод, нет того, что в драматургии называется интригою". Чацкий, по мнению Кюхельбекера, антипод обществу, - именно таким и должен быть романтический гражданский герой. Это убеждение, сформировавшееся в 1820-е и сохранявшееся в первой половине 1830-х гг.
И второе замечательное качество Грибоедова, по мнению Кюхельбекера, - его блестящее знание языка и умение использовать те кажущиеся неправильности слога, которыми разговорный язык отличается от книжного. В этом отношении Грибоедов может быть поставлен в пример "не Дмитриеву, не Писареву, но Шаховскому и Хмельницкому (за их хорошо написанные сцены), но автору 1-й главы "Онегина"" (запись от 8 февраля 1833 г.).
"Сыне отечества" отрывок из ранней комедии "Своя семья, или Замужняя невеста", написанный Грибоедовым по просьбе основного автора этого произведения А. А. Шаховского, - "в этом отрывке виден будущий творец "Горя от ума " (с. 265 наст, изд.). Грибоедов для него навеки - "гениальный, набожный, благородный, единственный мой Грибоедов". Его имя встречается в дневнике по самым разнообразным поводам: при воспоминании об общих друзьях и при рассуждении о восточных религиях, о заговаривании крови и о художественных достоинствах Библии. Последняя тема в связи с именем Грибоедова особенно важна для Кюхельбекера в конце 1820-х-начале 1830-х гг.: по завету Грибоедова выбирает он тему поэмы "Давид" и начинает писать ее прямо в Петропавловской крепости, еще не зная приговора и тем самым поднимаясь в собственном сознании на высочайшую ступень величия духа. Вспоминая Грибоедова, когда-то впервые заставившего лютеранина Кюхельбекера прочесть Ветхий Завет, он перечитывает его вновь, приводя суждения друга и как бы заново оценивая их справедливость (см. с. 77 наст. изд.). Сравнивая характеры двух пророков, Исайи и Иеремии, Кюхельбекер размышляет о типе героя: должен ли герой поражать или внушать соболезнование? Одновременно то и другое невозможно, во всяком случае когда речь идет о положительном герое: или он сверхчеловек, наделенный высочайшими силами души и экстатическими чувствами, или человек горестной судьбы и меланхолической души, над участью которого читатель должен проливать слезы. Первое - путь искусства от романтически понятого Шекспира к школе "неистового" романтизма во Франции и России 1830-х гг.; второе - путь от сентиментального гуманизма просветительства к сентиментальному гуманизму раннего этапа "натуральной школы". Кюхельбекер принимает героя-сверхчеловека только в одном варианте: когда это великий гражданин, борец за счастье отечества и справедливость, пророк. Сверхчеловек байронического толка, герой, наделенный могучими отрицательными качествами и не осужденный автором, смущал Кюхельбекера и в 1820-е гг.; в 1840-е он не сможет принять ни Байронова "Каина", ни лермонтовского "гадкого" Печорина.
А герой измученной души и горестной судьбы для поэта-узника становится с каждым годом все более привлекательным. Это объясняется и аналогиями с собственной судьбой и характером (Кюхельбекер с юных лет был романтически убежден, что рожден приносить несчастья и самому себе, и своим близким), и тем обостренным литературным чутьем, которое позволило писателю уловить главную тенденцию развития современной ему русской литературы.