4. Переход в "дружину славян"
Второй период творчества (1821-1833), внутренне подготовленный и поисками национальных корней литературы, и повышенным вниманием к гражданской поэзии XVIII - начала XIX в., был осознан Кюхельбекером как резкий перелом в его литературных взглядах и творчестве, происшедший под влиянием А. С. Грибоедова в 1821 г. В лирике Кюхельбекера этот переигом выразился демонстративным отказом от элегического стиля и обращением к библейским темам и древнерусским "высоким" образным средствам выражения в стихах на самые животрепещущие современные политические темы. Об "измене" Кюхельбекера и о переходе его в лагерь "шишковистов" пишут в 1821-1822 гг., насмешливо или с сожалением, А. С. Пушкин, А. А. Дельвиг, В. И. Туманский: "... вкус твой несколько очеченился! Охота же тебе читать Шихматова и Библию... Какой злой дух, в виде Грибоедова, удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей твоих!". {Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 13, с. 81. Подробнее см.: Тынянов Ю. Н. Кюхельбекер и Пушкин. - В кн.: Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники.}
Кюхельбекер не поддается увещеваниям. В центре его творчества - образ поэта-пророка, проникнутого исступленным восторгом, гражданина, духовного гиганта, защитника угнетенных и обиженных, карающего нечестивых и инакомыслящих, готового принести себя в жертву на алтарь спасения народа и отечества. Давид и Христос, юноша-поэт из повести "Адо" и республиканец Тимолеон - таковы его новые герои. Статья "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие", трагедия "Аргивяне", либретто оперы по драме Кальдерона "Любовь до гроба, или Гренадские мавры", циклы лирических стихотворений 1820-х гг., а также написанные в крепости поэма "Давид", две части мистерии "Ижорский", композиция "Русский Декамерон 1831 года" со вставной поэмой "Зоровавель" - вот значительнейшие произведения Кюхельбекера второго периода.
"Эстонская повесть" "Адо" (1824) хорошо вписывается в декабристскую литературную традицию: любовный сюжет лишь оживляет более важные для автора политические и гражданские идеи. В повести изображена борьба эстонцев за свою независимость против иноземных поработителей. Новгород выступает как оплот вольности и - демократии. Хотя новгородская вольница и помешала князю Ярославу вступиться за порабощенных эстонцев, это ни в коей мере не отменяет у Кюхельбекера общей для декабризма положительной оценки Новгородской республики.
Романтическая концепция культуры сказалась в выборе эстонского сюжета. Автор опирается здесь на свои детские впечатления, что дает ему возможность живо изобразить малознакомый русскому читателю быт. С другой стороны, эстонская тема подчеркивала важную для романтического мышления идею равноправия культур, ценности любого оригинального самобытного явления в мировом искусстве. Этим объясняется и сравнительно большое место, занимаемое в повести стихотворными вставками. Кюхельбекер демонстрирует читателю три самобытные поэтические системы: более или менее удачно стилизованные под фольклор "русскую песню" корабельщиков и свадебные песни, "эстонские песни", которые "ни по форме, ни по содержанию не являются народными", {Адамс В. Т. "Эстонская повесть" Кюхельбекера. - Изв. АН СССР. Отд-ние лит. и яз., 1956, т. XV, вып. 3, май-июнь, с. 258.} и, наконец, "песню" средневекового странствующего певца, тоже ничего общего не имеющую с истинными песнями трубадуров и миннезингеров. Однако степень достоверности представленных образцов в данном случае не важна. Важно, что автор одинаково уважительно и как равноправные рассматривает три самобытные культуры: эстонскую, русскую, южноевропейскую, где, согласно Сисмонди, родилась романтическая поэзия. Об этом Кюхельбекер будет говорить немного позднее в статье "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие".
Язык повести Кюхельбекера сильно отличается от других произведений декабристской прозы ("Богдан Зиновий Хмельницкий" Ф. Глинки, "Роман и Ольга" А. Бестужева и пр.).
Еще в "Парижской лекции" Кюхельбекер отметил некоторые достоинства современного русского литературного языка, к которым он относил славянскую лексику, обилие причастий и деепричастий, и выражал надежду на очищение в будущем русского языка от латинских, немецких и французских заимствований. Стилистическую основу повести Кюхельбекера и составляет старославянская лексика, используемая с подчеркнутым, нарочитым изобилием: "... обвертывали они шуйцу ветхим лбищем и лыком, а десницу вооружали кистенем убийственным... Напрасно косматый властитель дубравы подъемлется, напрасно двуногий идет им во сретение... Они предают зубам его единую длань обезопасенную, а другую - с мертвящим железом - вонзают и обращают в его растерзанных персях". {Декабристы. Поэзия, драматургия, проза, публицистика, литературная критика. М. -Л., 1951, с. 364.}
Слово "перси" в 1820-е гг. утратило свой первоначальный смысл - просто грудь - и в поэтическом словаре карамзинской школы приобрело несколько эротический оттенок, стало обозначать красивую женскую грудь. Например, у Пушкина в "Евгении Онегине" (гл. I):
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем...
Гнедич, возвращая славянскому слову его первоначальное значение, в переводе "Илиады", древнего памятника, стал употреблять его для обозначения мужской ("перси власатые") и даже конской груди. {См.: Гомер в русских переводах XVIII-XIX веков. М. -Л., 1964, с. 208-209.} Однако нужна была большая смелость, чтобы в повести из эстонской жизни, написанной в 1824 г., говорить о медвежьих "растерзанных персях". В то же время здесь сказалась и некоторая языковая глухота Кюхельбекера, вообще ему иногда свойственная (см., например, странное и двусмысленное сочетание "Адова дщерь" - в значении дочь Адо, постоянно им употребляемое), и, главное, стремление к языковому эксперименту, последовательно проводимому не только на лексическом уровне. Характерна для "Адо" и архаически утяжеленная конструкция фразы: "... отправился в Ульви, да узнает жребий родителя"; "Быть может, никогда уже не услышу языка чудского, но да сохраню здесь одну из песен Маиных". Часто встречается инверсия: воин латышский, дней несколько, кистень убийственный, благодарность беспредельная, дом тесовый, друг верный, сосед миролюбивый. Наконец, существенной особенностью стиля повести являются сложные слова: многолюдство, великолепие, благовоние, олень роговетвистый, сенолиственный дуб.
Эти примеры с несомненностью показывают связь поэтики Кюхельбекера с некоторыми важнейшими положениями Шишкова, считавшего русский и старославянский одним языком и энергично выступавшего против заимствований из языков европейских. Шишков считал (и показал это на многочисленных примерах) инверсию важнейшей особенностью русского народного поэтического языка; {Шишков А. С. Разговоры о словесности между двумя лицами Аз и Буки. - Собр. соч. и переводов, ч. III, с. 95-96.} он с восторгом писал о сложных многосоставных словах, видя в них важнейшее достоинство русского языка, свидетельство его превосходства над французским и близости к латинскому и греческому; быть может, не случайно одно из таких слов - "сенолиственный", приведенное Шишковым, {Перевод двух статей из Лагарпа с примечаниями переводчика. - Там же с. 295.} Кюхельбекер использует в "Адо".
Современная критика не преминула отметить оригинальность повести. Высказываясь достаточно осторожно, в основном доброжелательно, большинство рецензентов все же отвергло эксперимент Кюхельбекера. Особенно резко выступил давний противник Кюхельбекера, больно задетый им еще в статье "Взгляд на текущую словесность", Воейков: "В "Отрывке из путешествия по Германии" издателя Вильгельма Кюхельбекера и в повести "Адо", его же сочинения, много темного, запутанного относительно к языку и слогу". Особенно важным недостатком считает Воейков "слог напыщенный" и приводит в качестве примера многочисленные славянизмы, часть которых мы цитировали выше. {В{оейков]. О "Мнемозине". - Новости литературы, 1824, кн. 8, с. 25-28.} Доброжелательная в целом рецензия С[омова] тоже в основном сосредоточена на слоге, рецензент отмечает обороты, "приличные только языку славенскому" и не имеющие места в слоге среднем (подчеркнуто нами, - В. Р.), каким должно писать повести. {С[омов]. Рецензия на "Мнемозину". - Сын отечества, 1824, ч. 93, No 15, с. 31-37.} Безапелляционное замечание критика о среднем слоге показывает, что эта мысль, очевидно, была общей для 1810-1820-х гг., когда несомненно высшим достижением прозы считались повести Карамзина (что и отмечено Пушкиным в его известной заметке). {"Вопрос, чья проза лучшая в нашей литературе. Ответ - Карамзина это еще похвала небольшая...". - Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 11, с. 19.} К среднему слогу тяготеет не только проза Жуковского, но и декабристская проза Ф. Глинки, Бестужева-Марлинского и др. С точки зрения этой общепринятой нормы критикует "Адо" и С[омов], отмечающий, что в этом произведении "слог вообще слишком напыщен для повести, неровен и во многих местах тяжел". В положительной в целом рецензии Булгарина на первую часть "Мнемозины" также отмечается, что слог повести "несколько надут, выражения изысканны". {Ср.: Ф. Б[улгарин]. "Мнемозину" язык "Адо" отмечен как важнейшая особенность этого произведения: критик говорит о "благородном, возвышенном слоге" повести. {Литературное наследство, т. 59, с. 282,}
Таким образом, Кюхельбекер создал в "Адо" единственный в своем роде образец декабристского прозаического повествования, теоретически сконструированный на принципах "высокого слога". Этот опыт Кюхельбекера так и остался единственным в истории русской прозы, и автор сам спустя десять-пятнадцать лет ощутил практическую неудачу своих теоретических построений. В годы заключения Кюхельбекер полностью переписал повесть.
Литературные воззрения Кюхельбекера после восстания почти не изменились. Тем интереснее становится характер произведенной им переработки. Она не коснулась содержания повести: не введено ни одного нового действующего лица, ни одного нового мотива - переделке подвергается язык повести в основном на лексическом уровне. Тщательно, последовательно снимает Кюхельбекер тяжеловесные архаизмы. {Та же тенденция видна в работе над переводами трагедий Шекспира (см. о переводах Кюхельбекера очерк Ю. Д. Левина в кн.: Шекспир и русская культура. М. -Л., 1965, с. 155-156).} Так, вызвавшее замечания критиков описание охоты на медведя, приведенное выше, теперь принимает следующий вид: "Пусть косматый властитель дубравы поднимался на задние лапы и шел им навстречу... смело они предавали его зубам свою левую руку, которая кругом толсто была обвернута овчиной и лыком, а правую вместе с длинным ножом вонзали в живот чудовища и переворачивали в его растерзанных внутренностях". {ОР ГБЛ, ф. 449, к. 1, No 27, л. 2 об.}
Патетика, вообще сохраняемая Кюхельбекером и во второй редакции, но неуместная в обращении друг к другу близких людей, сменяется простой, задушевной разговорной речью. "Не сетуй, Мария", - говорил герой повести, уходя на войну, в первой редакции. "Не плачь, Машенька", -- обращается он к любимой жене во второй. {Там же, л. 15.}
Практически осуществленные в "Адо" и стихотворениях 1822-1824 г., принципы были теоретически сформулированы и закреплены в знаменитой статье 1824 г. "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие". Опираясь на определения французского историка Сисмонди, {См. комментарий к статье "О направлении нашей поэзии..." (примеч. 11 на с. 748).} Кюхельбекер формулирует основные принципы романтической поэзии: свобода изобретения, новость. Иначе говоря, самобытность и оригинальность становятся для него главными признаками романтизма. Поэтому вслед за Сисмонди зачинателем романтизма Кюхельбекер называет Данте, а затем, строя историко-литературные оппозиции с удивительной для своего времени широтой и прозорливостью, критик отдает предпочтение поэтам с могучим творческим духом, богатством фантазии, т. е. поэтам истинно оригинальным. Нужно сказать, что эти оценки Кюхельбекера, опередившие на много лет представления современников, в наши дни в значительной степени стали общепринятыми.
В исторической перспективе Кюхельбекер оказался прав, противопоставляя Гете - Шиллеру, Гомера - Вергилию, Пиндара - Горацию, Шекспира - Байрону (отметим кстати, что в 1827 г. Пушкин повторил мысль Кюхельбекера об однообразии Байрона, который "... в конце концов постиг, создал и описал единый характер - именно свой..."). {Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 11, с. 51, 64.}
Пытаясь разобраться в спорах о романтизме, Кюхельбекер вступал в некоторую полемику с Вяземским, который писал о романтизме в "Разговоре между издателем и классиком с Выборгской стороны или Васильевского острова", предисловии к "Бахчисарайскому фонтану". Отказываясь от точных дефиниций, Вяземский готов причислить к романтикам крупнейших поэтов древности. Сама эта мысль не вызывает возражений Кюхельбекера, и он позднее сочувственно отметит ее в незаконченной и неопубликованной статье "Минувшего 1824 года... военные события" (см. с. 499 наст. изд.). Однако Вяземский не отделяет подражательную римскую литературу от оригинальной греческой, как это делает Кюхельбекер, поэтому у Вяземского римляне и греки выступают в одном литературном ряду: "... нет сомнения, что Гомер, Гораций, Эсхил имеют гораздо более сродства и соотношений с главами романтической школы, чем со своими холодными рабскими последователями, кои силятся быть греками и римлянами задним числом". {Вяземский П. А. Вместо предисловия к "Бахчисарайскому фонтану". - В кн.: Русские эстетические трактаты первой трети XIX века, т. 2. М., 1974, с. 150.}
Кюхельбекер не мог, конечно, удовлетвориться расплывчатыми определениями Вяземского, вызвавшими во многом справедливые возражения М. Дмитриева, и был совершенно прав, утверждая, что и Вяземский, и его противники "сбивают две совершенно разных школы - истинную романтику (Шекспира, Кальдерона, Ариоста) и недоговаривающую поэзию Байрона". Статья Кюхельбекера выгодно отличалась именно строгостью, логичностью и четкостью предлагаемых дефиниций, вызвавших несогласие Вяземского, который печатно против Кюхельбекера не выступил, но со свойственным ему остроумием посмеялся над автором статьи в письме к жене: "Я говорю, что это пивная хмель тяжелая, скучная. Добро бы уже взять на шампанском, по-нашему-то бьют искры и брызжет". {Письмо от 17 июля 1824 г. - Остафьевский архив князей- Вяземских, т. 5. СПб., 1913, с. 31-32.} Сравнение понравилось Вяземскому, и он повторяет его А. И. Тургеневу: "... читал ли ты Кюхельбекериаду во второй "Мнемозине". Я говорю, что это упоение пивное, тяжелое. Каково отделал он Жуковского и Батюшкова, да и Горация, да и Байрона, да и Шиллера? Чтобы врать, как он врет, нужно иметь язык звонкий, речистый, прыткий, а уж нет ничего хуже, как мямлить, картавить и заикаться во вранье: даешь время слушателям одуматься и надуматься, что ты дурак". {Письмо от 26 июля 1824 г. - Остафьевский архив.... т. 3, с. 62.} Итак, с точки зрения Вяземского, все-таки в принципе "врать", как Кюхельбекер, можно. Естественно поэтому, что блестки эпистолярного остроумия, столь щедро рассыпанные Вяземским, не содержат опровержения высказанных Кюхельбекером идей. Недаром Тынянов охарактеризовал его позицию как "неуверенную и выжидательную". {Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники, с. 102.}
"сильное, вдохновенное изложение чувств самого писателя". Отсюда вытекает оценка одического жанра как главного, первого "в лирической поэзии". Важнейшим для создания одических произведений являются архаизмы и славянизмы, которые выступают, однако, не только как знаки высокого стиля (так обстояло дело у писателей-классиков в XVIII в.), но придают литературному произведению дополнительные признаки исторического и национального.
Подобной была позиция "Беседы любителей русского слова", отталкивавшейся от классицизма и обращавшейся для создания национальной культуры к церковным книгам и фольклору. В речи при открытии "Беседы" Шишков говорил о трех основных течениях, типах русской литературы: современному карамзинизму он противопоставлял фольклор и церковные книги, на которых, по Шишкову, и должна была строиться вся современная литература. Отсюда проистекает и фактический отказ от теории "трех штилей", при всем внешнем пиетете к Ломоносову, выражающийся в стремлении распространить высокий стиль на всю литературу. "Беседа" тем самым нарушала принципы классицизма, прежде всего лежащую в основе системы строгую иерархию стилей и жанров. Так, например, поступал самый значительный и талантливый из поэтов "Беседы" С. А. Ширинский-Шихматов, автор крупных поэм, тем же слогом писавший и сравнительно мелкие лирические стихотворения. Его уже упоминавшееся "Послание к брату" не случайно вызвало резкую и насмешливую критику в особенности за то, что было написано слогом, неуместным для "изъявления радостного чувства о прибытии любимого брата". {Поэты 1790-1810-х годов, с. 843 (слова М. Т. Каченовского).} (Вспомним, что и "Адо" упрекали за слог, которым "не должны писаться повести").
С этих позиций становится понятной и точка зрения Кюхельбекера, провозглашающего, что ода "одна совершенно заслуживает название поэзии лирической". Оде противопоставляются элегии и послания, которые у Кюхельбекера фактически оказываются за пределами настоящей литературы. Таким образом, мы видим, что резкие суждения Кюхельбекера не возникли на пустом месте: они были подготовлены и развитием европейской культуры, и архаической системой шишковистов. {См.: Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники, с. 99.}
Для высокой поэзии нужен соответствующий слог, и Кюхельбекер обрушивается на школу Карамзина-Жуковского, противопоставляя "небольшому, благопристойному, приторному, искусственно тощему, Намек на сборники стихов Жуковского с демонстративным названием "Для немногих" ("Fur Wonige") (No 1-6. М., 1818).} языку" - "русское слово, богатое и мощное", а "германизмам, галлицизмам, барбаризмам" - "речения и обороты славянские" (см. с. 457 наст. изд.).
Здесь же впервые с полной определенностью проведена граница между литературными противниками и единомышленниками автора. Неуемный, всегда доходящий до конца, до геркулесовых столбов в развитии своих идей, соединяющий крайнюю пылкость духа со стремлением добиться четкости и ясности в самых сложных и запутанных системах, Кюхельбекер именно в статье "О направлении...", невзирая на лица, до конца досказал свои самые заветные и глубокие мысли, и главный удар в статье, естественно, пришелся по Жуковскому.
В 1820-х гг. в декабристской критике намечается отрицательное отношение к творчеству поэта. При всех похвалах Жуковскому Бестужев в обзоре 1823 г. говорит о его недостатках: подражательности ("германский колорит"), мистицизме, "наклонности к чудесному", а в обзоре 1825 г., отметив выход сочинений Жуковского, Бестужев более не обмолвился о них ни единым словом {Полярная звезда, изданная А. Бестужевым и К. Рылеевым. М. -Л., 1960, с. 20, 494.} и что-то очень резкое написал о Жуковском Пушкину в самом начале 1825 г. {См. Письмо Пушкина к Рылееву от 25 января 1825 г. - Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 13, с. 135.} Кюхельбекер, хотя с оговорками принимавший творчество Жуковского в 1820-е гг., активно нападает на пего в комедии "Шекспировы духи" (напечатана в 1825г. - написана, возможно, раньше), где строки:
Мне ли в суетах, в волнении,
Я всегда в уединении
Пас стада главы своей... - {*}
{* Кюхельбекер В. К. Избр. произв. в 2-х т., т. 2, с. 156.}
"Орлеанской девы" в переводе Жуковского:
Мне ль свирепствовать в сражении?
Мне ль решить судьбу царей?..
Я пасла в уединении
{*}
{* Собр. соч. в 7-ми т., т. 3. М., 1956, с. 113. Пародирование Кюхельбекером "Орлеанской девы" отметил Тынянов в кн. "Пушкин и его современники" (с. 97, примеч.).}
В оценке Кюхельбекера Жуковский - поэт не самобытный, подражательный, отсюда проистекает унылость его поэтического мира, решительно неприемлемая для критика. С некоторыми оговорками в один лагерь с Жуковским Кюхельбекер относит Батюшкова, Пушкина и Баратынского (сказанному не противоречит, что у Жуковского и Пушкина он находит истинно народные строки: у критика никогда не возникало сомнения в первоклассном таланте этих поэтов).
И им, кумирам читающей публики, общепризнанным поэтическим вождям эпохи, Кюхельбекер противопоставляет поэтов, чья литературная деятельность воплощает в себе самобытность, оригинальность, спонтанный творческий дар. Из поэтов прошлого здесь Ломоносов, Петров и недавно умерший Державин, а современным корифеям противостоят Бобров, Востоков и Шахматов (Бобров умер в 1810 г., раньше Державина, но по возрасту и творчеству он принадлежит к младшему, по сравнению с Державиным, поколению).
Основной вывод Кюхельбекера заключается в требовании создания самобытной, оригинальной русской литературы: "Да создастся для славы России поэзия истинно русская". Он указывает и ту почву, на которой должна вырасти эта поэзия: "Вера праотцев, нравы отечественные, летописи, песни и оказания народные - лучшие, чистейшие, вернейшие источники для нашей словесности" (см. с. 458 наст. изд.). И здесь, в кардинальных своих выводах, Кюхельбекер размышляет подобно Шишкову, стремившемуся направить развитие отечественной литературы по руслу, проложенному старинными церковными книгами и фольклором.
{Сакулин П. А. Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель. М., 1913, с. 249-295; Тынянов Ю. Н. Архаисты и Пушкин. - В кн.: Пушкин и его современники, с. 95-115; Мордовченко Н. И. Русская критика первой четверти XIX века. М. -Л., 1959, с. 399-405.} Большинство современников не приняло основных положений статьи: читатели были шокированы и резкой критикой современных русских писателей, и смелостью, с какой Кюхельбекер рассматривал творчество ведущих деятелей мировой культуры.
Исключением было отношение Пушкина, который всегда очень внимательно относился к критическим оценкам Кюхельбекера. "Сколько я не читал о романтизме, все не то, даже Кюхельбекер врет", {Полн. собр. соч., т. 13, с. 245.} - писал Пушкин 30 ноября 1825 г. А. Бестужеву. Для нас в этом отзыве важно не то, что "врет", а усилительная частица "даже", говорящая, что Пушкин считал Кюхельбекера самым серьезным из современных критиков. "Кюхельбекера "Духи" - дрянь <...>, - пишет поэт спустя несколько дней Плетневу и тут же добавляет, - предисловие одно порядочно". {Там же, с. 249.} Можно думать, что Пушкину понравилось рассуждение Кюхельбекера о европейской мифологии, более близкой европейскому фольклору и поэтому более важной для европейской поэтической традиции, чем античная мифология. Это место отмечено карандашом в экземпляре "Шекспировых духов", принадлежавшем Пушкину: {См.: Эйхенбаум Б. О замысле "Графа Нулина". - В кн.: Эйхенбаум Б. О поэзии. Л., 1969, с. 176.} "Романтическая мифология, особенно сказания о стихийных (элементарных) духах, еще мало разработана: тем не менее она заслуживает внимания поэтов, ибо ближе к европейским народным преданиям, повериям, обычаям, чем богатое, веселое, но чуждое нам греческое баснословие". {Избр. произв. в 2-х т., т. 2, с. 143.} Нетрудно увидеть, что эти рассуждении Кюхельбекера находятся в одном ряду с его мыслями о самобытной русской поэзии. И если они заинтересовали Пушкина, то естественно, что статья "О направлении..." не могла не привлечь его самого пристального внимания. Пушкин "был задет" ею, как пишет Тынянов. {Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники, с. 103.} Он не принял рассуждений об оде, вступив с ними в полемику, продолжавшуюся и. в "Онегине", и в пародии на графа Хвостова, {Там же, с. 103 и след.} но по достоинству оценил свежесть, новизну и глубину положений, высказанных в статье его лицейского друга: он разделил отрицательное отношение Кюхельбекера к элегии в стихотворении "Соловей и кукушка" (1825) и в предисловии к 1-й главе "Онегина". Пушкин готовил о статьях Кюхельбекера специальную работу, однако выступление его после 14 декабря, естественно, не могло состояться. Тем не менее сохранившиеся наброски показывают, что, несмотря на ряд несогласий, поэт всегда считал Кюхельбекера самой значительной личностью в литературной критике 1820-х гг.: "Статьи сии написаны человеком ученым и умным. Правый или неправый, он везде предлагает и дает причины своего образа мыслей и доказательства своих суждений, дело довольно редкое в нашей литературе. Никто не стал опровергать его, потому ли, что все с ним согласились, потому ли, что не хотели связаться с атлетом, по-видимому, сильным и опытным". {Пушкин А. С.
Идеи, высказанные в статье "О направлении...", были развиты и уточнены в "Разговоре с Ф. В. Булгариным", который явился ответом на благожелательную рецензию Булгарина на вторую часть "Мнемозины", кончавшуюся словами: "Статья сия по великим истинам, в ней заключающимся, по откровенности душевной, с какою автор высказал все, что у него лежало на сердце, и, наконец, по благородной любви к отечеству, ко всему возвышенному заслуживает особенное внимание не только литераторов, но и всех патриотов". {Ф. Б[улгарин]. Мнемозина... - Литературные листки, 1824, август, No 15, с. 77.} Рецензия писалась в пору сближения Булгарина с Грибоедовым. {См. статью Н. К. Пиксанова в кн.: Грибоедов А. С. позиции которого он спешил декларативно присоединиться. В следующем номере "Литературных листков" Булгарин опубликовал фельетон "Литературные призраки", в котором вывел Грибоедова под именем Талантина, {Ф. Б[улгарин]. Литературные призраки. - Литературные листки, 1824, август, No 16, с. 93-108.} автора еще не напечатанной комедии, "недавно прибывшего в столицу из отдаленных стран, где он находился по службе".
Взгляды Талантина совпадают с мыслями Кюхельбекера, изложенными в статье "О направлении...". И дело здесь, очевидно, не в том, что, по словам Н. И. Мордовченко, "Булгарин использовал приговоры и оценки Кюхельбекера". {Мордовченко Н. И. "Можно предположить, что Булгарин в данном случае с большою точностью передал подлинные грибоедовские суждения... и благодаря этому его фельетон приобретает важное литературно-биографическое значение". {См.: Грибоедов А. С. Соч. М. -Л., 1959, с. 718.}
Талантин резко порицает так называемое легкое стихотворство и тех, в сущности, второстепенных французских поэтов, которые имели многих последователей среди русских литераторов 1820-х гг.: "Подражание Парни и Ламартину, - говорит Талантин, - есть диплом на безвкусие, а познание литературы, почерпнутое из Лагарпа, возбуждает сожаление. Вы именно учитесь тому, что надлежало бы забыть". {Ф. Б[улгарин]. подчеркивает важность для современной литературы старославянского языка, других славянских языков и фольклора: "Чтобы совершенно постигнуть дух русского языка, надобно читать священные и духовные книги, древние летописи, собирать народные песни и поговорки, знать несколько соплеменных славянских наречий, прочесть несколько славянских, русских, богемских и польских грамматик и рассмотреть столько же словарей; знать совершенно историю и географию своего отечества". {Там же, с. 105.} Таким образом, представляется совершенно справедливым замечание Тынянова, считавшего, что из булгаринского фельетона "можно заключить, насколько литературные взгляды Кюхельбекера были тесно связаны со взглядами Грибоедова и служили выражением общих взглядов архаистов". {Пушкин и его современники, с. 100.}
Однако Булгарин свел принципиальные положения Кюхельбекера и Грибоедова на уровень журнальной склоки: Талантину в его фельетоне противостоят злобно осмеянные Неучинский, Лентяев, Фиялкин (под именами которых легко угадываются Баратынский, Дельвиг и Жуковский). Вероятно, именно это и вызвало известное письмо Грибоедова, в котором автор "Горя от ума", не отказываясь от приписываемых Талантину мнений, порывал с Булгариным, раздосадованный чрезмерными, рекламными похвалами в адрес Талантина. С другой стороны, возможно, фельетон "Литературные призраки" был истинной причиной резкого выступления Кюхельбекера в III части "Мнемозины" в ответ на доброжелательную рецензию Булгарина.
Кюхельбекер стремился к принципиальной полемике, к развитию своих идей, и он очень резко ответил на робкие ж в целом весьма умеренные возражения Булгарина. Самым ценным в ответе Кюхельбекера является развитие оппозиций (Гомер-Вергилий, Пиндар-Гораций и пр.), предложенных им в статье "О направлении..." и столь смутивших Булгарина.
"Сыне отечества" Кюхельбекер в основном развивает и уточняет идеи, сформулированные в "Мнемозине". Так, он резко упрекает фон-дер-Борга за пристрастно односторонний подбор поэтических имен для перевода на немецкий язык и снова выдвигает на передний план русской литературной жизни имена Державина, Боброва и Катенина, оценка которого становится у Кюхельбекера все более восторженной: его стихи единственные "во всей нашей словесности принадлежат поэзии романтической" (см. с. 493 наст. изд.).
Особенно важной из последних работ Кюхельбекера является "Разбор поэмы князя Шихматова "Петр Великий"". Нигде оригинальность мышления Кюхельбекера, его упрямое нежелание считаться с общепризнанными мнениями не сказались с такой прямолинейностью, как в оценке Шихматова. Уже в статье "О направлении..." Шихматову было отведено "одно из первых мест на русском Парнасе". В "Разборе", монографической статье, Кюхельбекер на примере одного поэта изложил те принципы, которым была посвящена программная статья "Мнемозины". При этом связь со старшим поколением архаистов подчеркнута здесь объектом анализа, для которого выбран один из самых крупных поэтов "Беседы любителей русского слова", любимый ученик Шишкова, у
Творчество Шихматова рассмотрено Кюхельбекером на фоне мировой литературы, в ряду исторических хроник Шекспира и поэмы "Шахнаме" Фирдоуси. Он считал, что возрождение классической оды, вытесненной элегическими стенаниями так называемых романтиков, осуществляется именно в творчестве Шихматова, который "свое лирико-эпическое творение создал по образцу не "Илиады" Гомеровой, а похвальных од Ломоносова".
Особенно большое внимание уделяет Кюхельбекер языку поэмы, сближаясь с позицией Шишкова, считавшего несомненным достоинством литературного языка "красноречивое смешение славенского величавого слога с простым российским". {Шишков А. С. ч. II, с, 7.} С подобных позиций пишет о языке Шихматова Кюхельбекер: "После Ломоносова и Кострова никто счастливее князя Шихматова не умел слить в одно целое наречия церковное и гражданское: переливы неприметны; славянские речения почти всегда употреблены с большою осторожностию и разборчивостию; в последние 25 лет, конечно, мы отвыкли от некоторых, но в этом напрасно кто вздумал бы винить нашего автора! Итак, слог (не во гнев ненавистникам нашего древнего отечественного слова!) везде выдержанный, язык богатый..." (с. 491 наст. изд.).
Таковы были основные положения одной из последних опубликованных статей Кюхельбекера, а в написанном в то же время, но напечатанном лишь столетие спустя наброске "Минувшего 1824 года достопримечательные события..." Кюхельбекер, сам того не подозревая, подвел итог своей короткой, но бурной, исполненной огромного историко-культурного значения литературной деятельности. Он с большой точностью определил основные литературные группировки, противостоявшие ДРУГ другу и боровшиеся друг с другом в пору подготовки восстания декабристов. Славяне равно имеют "своих классиков и романтиков: Шишков и Шихматов могут быть причислены к первым". Далее Кюхельбекер четко выделяет себя и своих друзей в группу младших "славян", настоящих, истинных "романтиков": "Катенин, Г<рибоедов>, Шаховской и Кюхельбекер <могут быть причислены> ко вторым" (с. 500 наст. изд.). Группа "вторых" на самом деле была, конечно, гораздо обширнее. Если руководствоваться принципами Кюхельбекера, в нее могут быть включены многие писатели-декабристы и литераторы декабристского окружения: ко "второй группе" можно причислить Ф. Глинку, Гнедича и некоторых других.
После 14 декабря 1825 г., проявляя удивительную волю к духовной жизни, не позволяя суровым условиям тюрьмы и ссылки сломить себя, осужденный декабрист продолжает работать и стремится напечатать свои произведения. Поэтому естественно, что Кюхельбекер сосредоточивается на создании в основном художественных произведений.
В начале 1830-х гг. он работает над "Русским Декамероном". Это произведение должно было состоять из прозаического обрамления, где в форме диалогов излагались литературные взгляды автора, и поэтических текстов, в которых на практике закреплялись теоретически сформулированные принципы. Художественных произведений для "Декамерона" было написано несколько, прозаическое обрамление создано лишь для первой части.
"Русского Декамерона" должны были развернуть перед читателем грандиозные картины основных этапов развития мировой культуры. Первая часть - поэма "Зоровавель" - построена на библейских мотивах, вторая - "Семь спящих отроков" - переносит действие в Византию во времена возникновения, а затем торжества христианства, к началу крестовых походов. В конце поэмы перед читателем проходит как бы парад объединившихся для единой цели народов: испанцы, немцы, итальянцы, галлы, норманны, славяне. {Кюхельбекер В. К. Лирика и поэмы, т. 1. Л., 1939 (Б-ка поэта. Больщая серия), с. 439-442.} Третья часть "Декамерона" должна была соединить с Библией и христианством Шекспира, но стилизованного на славяно-русский полусказочный манер (фарс "Нашла коса на камень", представляющий собой переделку комедии Шекспира "Укрощение строптивой"). {[Кюхельбекер В. К.] "Агасвер", изображающей основные этапы истории человечества в целом. "Агасвер", однако, настолько разросся в процессе работы, что Кюхельбекер позднее отказался от мысли включить поэму в состав "Декамерона". {См. с. 116 наст. изд.}
"Декамерона", где прямо сказано, что задачей автора было "возобновлять и приспособлять к нынешнему слогу чистые славянские речения и обороты" (см. с. 518 наст. изд.). И текст вставной поэмы "Зоровавель" действительно показывает, что стилистическую основу его составляют славянизмы. Отметим несколько словоупотреблений, характерных для архаической позиции Кюхельбекера. Таково, например, слово звукнет, этот необычный глагол употреблялся Бобровым, писателем, высоко ценимым автором "Зоровавеля". {*} Можно отметить и такие нарочитые архаизмы, как и такие строки в описании гарема:
Там вертено прядет волну;
Игла пленяющие взоры
Выводит по ковру узоры;
И мудро начатую ткань
Кончает знающая длань...
Фраза эта отличается сильно усложненным синтаксисом, несвойственным современному русскому языку, утяжеленным порядком слов - причастный оборот в данном случае должен стоять после определяемого слова: игла выводит узоры, пленяющие взгляд. Если в "Адо" Кюхельбекер не побоялся сказать перси дланью. Приведенный пример показывает, что стилистические принципы Кюхельбекера не изменились.
{* Ср.: Звукнул времени суровый
Металлический язык;
И помчал далече зык.
(Поэты 1790-1810-х годов, с. 119).}
"поэтом таких дарований, каких у нас... мало", и прямо говорит о победе своего направления, о слабости карамзинской школы, с которой он некогда воевал, и об этой битве напоминает читателям, цитируя свою нашумевшую статью "О направлении..." (см. с. 518 наст. изд.). Кюхельбекер считает, что "Борис Годунов" и "Полтава" свидетельствуют о переходе Пушкина на позиции архаистов. Эволюция гениального поэта была более сложной, чем это представлялось Кюхельбекеру, тем не менее он прав в том, что обращение Пушкина к историческим темам и жанрам поэмы (не романтической, с точки зрения Кюхельбекера) и трагедии, архаизация и приподнятость языка не во всех, но во многих сценах "Годунова" и "Полтавы" свидетельствовали по крайней мере об учете Пушкиным опыта архаической школы.
Важнейшей в "Русском Декамероне" является восточная тема. Это произведение Кюхельбекера подводит итог его многолетним увлечениям восточными литературами. Он заинтересовался Востоком еще под влиянием первого директора Лицея В. Ф. Малиновского, знатока турецкого и древнееврейского языков. Турецкую поэзию Кюхельбекер изучал еще в Лицее. Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники, с. 169.}
Интерес к Востоку окреп во время недолгого пребывания Кюхельбекера на Кавказе и особенно в результате его тесной дружбы с Грибоедовым. В связи с библейской тематикой "Зоровавеля" стоит вспомнить, что, по собственному признанию Кюхельбекера, Грибоедов некогда "заставил его прочесть книги Ветхого Завета". Вообще можно предположить, что весь "Русский Декамерон" является своеобразной данью автора покойному другу. Не исключено, что прототипом Чинарского, главного героя "Декамерона", является Грибоедов. Чинарский жил в Тифлисе, сражался под командованием Паскевича (все это согласуется с фактами биографии Грибоедова), а в конце поэмы перед нами возникает фигура задумчивого русского, в котором читатель видит автора "Зоровавеля" - Чинарского, передавшего своим слушателям рассказ странствующего певца. И в то же время в фигуре юноши, знатока Востока, погруженного в глубокие раздумья, образ которого венчает восточную поэму Кюхельбекера, проглядывает облик трагически погибшего друга, которому заточенный в тюремную камеру поэт отдает дань глубокого уважения и любви:
... некий воин недвижимый
Он долго, юный сын побед,
Мечтами, думами боримый,
Восторга полною душой
Парил над древнею страной... {*}
{* Избр. произв. в 2-х т., т. 1, с. 502. Сходство Чинарского с Грибоедовым отметила Е. П. Мстиславская в обзоре "Творческие рукописи Кюхельбекера". - Записки Отдела рукописей Государственной библиотеки им. В. И. Ленина, вып. 36. М., 1975, с. 17-18.}
О важности для русских писателей изучения Востока Кюхельбекер писал в статье "О направлении...", где говорилось, что "Фердоуси, Гафис, Саади, Джами ждут русских читателей" (см. с. 458 наст, изд.), и Шихматова Кюхельбекер сравнивал не только с Кальдероном, но и с Фирдоуси. Все это полностью совпадает с позицией Грибоедова-Талантина, как изложил ее в своем фельетоне Булгарин: "Не говорю о восточных языках, которых изучение чрезвычайно трудно и средств весьма немного. Но все не худо ознакомиться несколько с Восточными рудниками Гаммера (Fundgruben des Orients) или перевернуть несколько листов в Гербелоте, в хрестоматии Сильвестра де Саси, в Азиятических изысканиях Калькуттского ученого общества (Asiatic Researches) и в Назидательных письмах о Китае (Lettres edifiantes etc.). Восток, неисчерпаемый источник для освежения пиитического воображения, тем занимательнее для русских, что мы имели с древних времен сношения с жителями оного". {Литературные призраки, с. 106.}
Интерес декабристов к восточной тематике часто проявлялся в обращении к библейским сюжетам, {См.: Гуковский Г. А. "Мнемозины" было напечатано стихотворение Грибоедова "Давид", библейское по сюжету и целиком построенное на церковнославянских формулах. Несколько ранее, в 1822 г., Кюхельбекер использовал в стихотворении "Пророчество" ("Глагол господень был ко мне") те же приемы для прославления восставших греков, а Пушкин тогда же высмеял эти стихи: "Только в его (Кюхельбекера, - голову могла войти жидовская мысль воспевать Грецию, великолепную, классическую, поэтическую Грецию, Грецию, где все дышит мифологией и героизмом, - славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремия". {Пушкин А. С. Полн. собр. соч., т. 13, с. 45.} Пушкин был прав, а ошибка Кюхельбекера заключалась в том, что церковнославянизмы прочно привязывались читателем либо к национальной, либо к библейской тематике. Пушкин, как и Грибоедов, понимал это очень хорошо, и его "Пророк" ("Духовной жаждою томим") - прежде всего библейский пророк, лишь включенный в сложную систему размышлений о роли и назначении поэта, точно так же, как герой стихотворения Грибоедова - прежде всего библейский Давид. И в том же самом ключе, как выполнение заветов покойного друга, написан "Зоровавель" Кюхельбекера.
Однако эти острые и актуальные для Кюхельбекера проблемы уже в минимальной степени занимали его живших на свободе современников. Литературные битвы десятилетней давности были забыты. Никто не помнил Шихматова, последние произведения Пушкина холодно воспринимались читающей публикой, борьба архаистов и карамзинистов тем более никого не интересовала. И выступление Кюхельбекера, каждая строка которого когда-то вызывала ожесточенную полемику, прошло незамеченным, если не считать издевательской заметки "Библиотеки для чтения" (см. с. 761-762 наст. изд.).