Глава IV
Кюхельбекера можно назвать идеалистомъ въ самомъ широкомъ смысле этого слова. Во всемъ въ жизни стремился онъ вычитать проявленiе какого нибудь высшаго принципа, сначала философскаго, а затемъ, во время долгихъ летъ своего земнаго страданiя, -- принципа мистическаго и религiознаго.
Вильгельмъ Карловичъ имелъ нельзя сказать чтобы способность, но большую склонность къ отвлеченному мышленiю, конечно, метафизическому, "выше-физическому", какъ онъ выражался. Онъ былъ решительнымъ врагомъ того взгляда на мiръ, который цель бытiя заключаетъ единственно во мгновенiи, переживаемомъ человекомъ здесь на земле, и онъ былъ решительнымъ сторонникомъ того поворота мысли, который съ начала столетiя въ Германiи, Англiи и даже во Францiи благопрiятствовалъ религiозно-философскому, чисто философскому или, какъ говорилъ Кюхельбекеръ, "размышляющему" мiровоззренiю. Во Францiи его симпатiи были на стороне идеологовъ и эклектиковъ -- Дежерандо, Гизо и Кузена, достойныхъ продолжателей Малебранша, Декарта и Паскаля. Въ Германiи его любимымъ философомъ былъ Шеллингъ.
Завалишину 1840 г. "Русская Старина" 1881. Октябрь, 388.}, не было того постоянства, той все побеждающей твердости, которая необходима для прiобретенiя глубокихъ знанiй -- онъ былъ свободный художникъ и диллетантъ во всехъ областяхъ своихъ разнообразныхъ занятiй. Но изъ техъ редкихъ и случайныхъ заметокъ философскаго характера, которыя попадаются въ его сочиненiяхъ и дневникахъ, видно, что Шеллингъ привлекалъ къ себе его вниманiе чаще другихъ мыслителей.
Въ этихъ дневникахъ, которые Кюхельбекеръ велъ въ длинные годы своего заточенiя, встречаются нередко разсужденiя на тему объ искусстве, напоминающiя известныя эстетическiя разсужденiя "Системы трансцендентальнаго идеализма". Кюхельбекеръ возстаетъ противъ хладнокровнаго, систематическаго обдумыванiя плановъ художественныхъ произведенiй, требуетъ слепого повиновенiя голосу мысли, зародившейся въ глубине нашего "я", требуетъ слепой покорности вдохновенiю, той священной минуте, когда "интеллектуальное воззренiе" -- выражаясь языкомъ его любимаго философа -- дается человеку {Дневникъ 1832 г. "Русская Старина" 1875. Августъ, 500.}. Онъ много и самостоятельно думаетъ объ искусстве и даетъ иногда меткiя определенiя самымъ неопределеннымъ терминамъ {Любопытно напр. определенiе, которое даетъ онъ слову "вкусъ". "Вкусъ" по его мненiю, есть соединенiе воли и разума и такое именно соединенiе, въ которомъ осуживающiй разумъ заставляетъ волю отрицаться отъ деятельности, а посему вкусъ можетъ назваться эстетической совестью -- совестью изящнаго.}. Онъ съ большимъ интересомъ читаетъ разборъ книги Галича "Опытъ науки изящнаго", узнавая съ удовольствiемъ и въ Галиче и въ рецензенте (Полевомъ) учениковъ Шеллинга. Онъ съ уваженiемъ вспоминаетъ о Павлове, известномъ пропагандисте шеллингiанскаго ученiя, онъ вспоминаетъ о техъ годахъ, когда онъ былъ знакомъ съ Павловымъ еще въ Берлине, где Павловъ показался ему такимъ бойкимъ, умнымъ, burschikos'нымъ молодцомъ, тотъ самый Павловъ, который въ Москве, на русской почве, спустя короткiй срокъ, произвелъ на него впечатленiе робкаго, унылаго и застенчиваго человека.
Вообще Кюхельбекеръ въ своихъ воспоминанiяхъ часто возвращался къ Шеллингу, къ этому огню, у котораго грелись все наши молодые романтики -- такъ много счастливаго, свободнаго и возвышеннаго было у него связано съ этимъ именемъ.
Иногда онъ дерзалъ даже вступать въ споръ съ учителемъ и заступался за самобытное, безконечное "я", "преклоняю колена передъ великимъ мыслителемъ и прошу у него прощенiя, что было понялъ его криво".
Любопытны некоторыя заметки, занесенныя имъ въ дневникъ въ 1834 году: оне говорятъ объ его опасенiяхъ за судьбу любимаго имъ идеалистическаго философскаго мiросозерцанiя и показываютъ, какъ чисто религiозный христiанскiй взглядъ на мiръ сталъ съ годами все более и более внятно говорить его сердцу. "Печально -- говоритъ онъ -- что въ Англiи метафизика скончалась съ последнимъ ея воспитателемъ Стюартомъ, но школьная метафизика англичанъ вообще не высокаго полета. Истинную метафизику надо искать не въ Эдинбурге, а въ Оксфорде, въ ученiи проповедниковъ и методистовъ, въ евангельскомъ стремленiи ихъ человеколюбивыхъ обществъ, библейскихъ и другихъ. Эти общества показываютъ, что не для однехъ машинъ, торговли и счетовъ живетъ эта нацiя". О Германiи Кюхельбекеръ не безпокоился: онъ былъ уверенъ, что она всегда была и будетъ отечествомъ мысли. "Пожалуй -- разсуждаетъ онъ -- съ 1830 года немцы несколько поохладели къ Фихте и Шеллингу, но они охладели ведь только къ школьной метафизике, а истинная метафизика, т. е. наука о предметахъ выше-физическихъ, у немцевъ и ныне въ тесномъ союзе съ верой". "Утверждать -- говоритъ Кюхебекеръ -- что духъ нашего времени благопрiятствуетъ наукамъ естественнымъ, механике, и наукамъ политическимъ исключительно -- значитъ односторонне смотреть на нашъ векъ. Противъ такой оценки говоритъ вся наша поэзiя. Байронъ, Муръ, Скоттъ, Саути, Казимiръ де ла Винь, Ламартинъ, Виньи, Манцони, немцы съ Гете до нашихъ современниковъ, Мицкевичъ, Пушкинъ, Грибоедовъ. Передъ лицомъ такихъ творцовъ выше-физическаго мiра можно ли говорить объ одностороннемъ позитивномъ направленiи нашего века? Мне кажется неоспоримымъ, что главный признакъ духа нашего времени -- тесный союзъ, взаимное вспомоществованiе, гармонiя между силами двухъ мiровъ, слившихся въ груди человеческой" {"Русская старина" 1883. Августъ, 256.}. За исключенiемъ последнихъ словъ, несколько туманныхъ, все эти размышленiя показываютъ ясно, что отъ вниманiя Кюхельбекера не ускользнула та опасность, которая грозила его излюбленному метафизическому мiросозерцанiю. Действительно, въ тридцатыхъ годахъ это мiросозерцанiе пошло въ Европе быстро на убыль. Позитивное мiровоззренiе еще не сложилось вполне, но давало себя чувствовать. Политическiе и соцiальные вопросы уже захватили и теоретиковъ, и практиковъ; критицизмъ подкапывался подъ устои ортодоксальной и всякой иной веры; система Гегеля после смерти учителя разлагалась, о Шеллинге забыли. Поэзiя, на которую указывалъ Кюхельбекеръ, была въ данномъ случае также ненадежной опорой. Некоторые изъ упомянутыхъ Кюхельбекеромъ поэтовъ успели къ 30-му году сказать свое последнее слово, другiе уже не пользовались влiянiемъ, третьи, какъ "современные ему немцы", начали отдавать въ лице молодой Германiи свое искусство въ услуженiе потребностямъ минуты. Кюхельбекеръ понималъ и виделъ, что дорогому для него мiросозерцанiю грозитъ опасность, но онъ умалилъ значенiе этой опасности и слишкомъ поспешно себя утешилъ. А случилось это потому, что, подъ давленiемъ тяжелыхъ условiй жизни, онъ сталъ отставать отъ века, а также и потому, что религiозное чувство, которое съ каждымъ годомъ все более и более въ немъ укреплялось, превращало его изъ мыслителя и политика въ смиренно верующаго человека. Тревога духа въ немъ утихала; наивная чуткость его души, отдававшая его такъ часто во власть минутному настроенiю и вспышкамъ восторженнаго чувства, въ годы ссылки и заключенiя, стала сказываться все реже и реже, и бурный романтикъ превращался въ богобоязненнаго поэта, свободнаго отъ "перенапряженiя" чувствъ, отъ мечтанiй о недосягаемомъ совершенстве, отъ всякой титанической спеси. Онъ сохранилъ только глубокую веру въ человека и въ его гуманное призванiе на земле.