Глава IX
"Ижорскiй" былъ напечатанъ еще при жизни Кюхельбекера въ 1836 году, конечно, безъ имени автора.
Исторiя возникновенiя этой поэмы -- или "мистерiи", какъ со назвалъ самъ авторъ, весьма замечательна. Она была для поэта предметомъ раздумiй почти всей его жизни. Кюхельбекеръ задумалъ эту поэму еще на свободе въ 20-хъ годахъ {Кажется, что о ней онъ пишетъ въ 1623 г. къ Жуковскому. "Русскiй Архивъ" No, 0170, 0171.}, и мысль о ней не покидала его и въ 40-хъ. Такъ, въ 1840-мъ году онъ въ своемъ дневнике замечаетъ: "хотелъ было продолжать "Ижорскаго", но eщe не было творческаго электрическаго удара, а просто обдумать планъ -- не мое дело: все, что я когда нибудь обдумывалъ зрело и здраво, лопало и не оставляло по себе ни следа {Дневникъ 1840. "Русская Старина". Октябрь. 1891, 70.}." Черезъ годъ мы застаемъ Кюхельбекера опять за этой-же работой, которая, какъ ему кажется, близится къ концу. "Вчера я читалъ второй актъ последней части "Ижорскаго" -- пишетъ онъ; теперь еще актъ и разстанусь съ созданiемъ, которое занимаетъ меня 16-й годъ... Жаль! Какая мысль заменитъ эту, съ которой я такъ свыкся?" {Дневникъ 1840. "Русская Старина". Октябрь. 1891, 80.}. "Ижорскiй" не былъ дописанъ, но изъ двухъ частей, которыя напечатаны, философская и мистическая тенденцiя поэмы выступаетъ съ достаточной ясностью.
"Ижорскiй, отъ начала до конца -- нестерпимая глупость", писалъ И. И. Пущинъ {"Записки И. И. Пущина" Л. Майковъ. "Пушкинъ". Спб. 1899, 87.}. Белинскiй писалъ приблизительно то же: "наши авторы, -- говорилъ онъ -- какъ-то пронюхали, что созданiя Гете, Шиллера, Байрона, Вальтеръ-Скотта, Шекспира и другихъ генiальныхъ поэтовъ суть символы глубокихъ философическихъ идей. Вследствiе этого и наши молодцы начали тормошить немецкую философiю и класть въ основу своихъ изделiй философическiя идеи"... Личность самого Ижорскаго, по мненiю Белинскаго, была тысяча первая пародiя на Чайльдъ-Гарольда... Впрочемъ, въ самомъ авторе Белинскiй признавалъ человека съ умомъ и, чувствомъ {Белинскiй Сочиненiя Т. II. Москва 1888. 400--1.}. Да и самъ Кюхельбекеръ, не смотря на присущую ему самоуверенность, былъ очень озабоченъ мыслью о томъ, какое впечатленiе произведетъ это излюбленное его детище.
"Ижорскiй безъ третьей части не имеетъ смысла -- писалъ Кюхельбекеръ Жуковскому { Къ Жуковскому 1846. "Русскiй Архивъ" 1872, 1008.} -- и онъ остается чудовищемъ". "Я знаю -- писалъ онъ ему-же {Къ Жуковскому 1840. "Русскiй Архивъ" 1871, 0179.} -- что Вы не истолкуете превратно благой, смею сказать, цели моей мистерiи, которая, если и не лучшее мое созданiе, то, по крайней мере, яснее другихъ высказываетъ то, что считаю я обязанностью высказать, какъ человекъ и христiанинъ".
Но основная этическая тенденцiя мистерiи ясна и безъ последней части. "Ижорскiй" -- драматическая исторiя грешника, только безъ примиряющаго эпилога. "Мой черный демонъ отразился въ "Ижорскомъ" -- писалъ Кюхельбекеръ Пушкину {Къ Пушкину. "Русскiй Архивъ" 1881, г., 138.} въ 1830 году и добавлялъ, что у него есть и светлый демонъ, который долженъ отразиться въ иномъ произведенiи. Итакъ, весь планъ былъ уже готовъ въ 1880 году. Посмотримъ, что изъ этого плана было выполнено и какая идея развивалась. во всемъ этомъ странномъ созданiи.
Самъ авторъ понималъ всю странность того, что онъ написалъ, и потому предпослалъ своей мистерiи довольно длинное введенiе, въ которомъ стремился оправдать передъ читателемъ прiемъ своего творчества. Онъ просилъ не называть его мистерiи "романтической" драмой въ стиле Шекспира и его последователей, Гете и Шиллера. Его образцами были скорее аллегорическiя игрища Ганса Сакса, Frères de la passion, англiйскiе менестрели и немецкiе мейстерзенгеры. Общее между ними и "Ижорскимъ" -- вторженiе аллегорическаго и фантастическаго въ обыденную житейскую драму и, наконецъ, известное морализирующее направленiе. Во всей драме господствуетъ одна главная мысль: эта мысль уже изложена въ первой части. Недоуменiе читателя на счетъ этой основной мысли -- вотъ единственная критика, къ которой авторъ былъ-бы чувствителенъ. Высказывать эту мысль въ предисловiи былъ-бы лишнимъ, ибо, если самъ читатель ее не отгадаетъ, то авторъ долженъ считать весь трудъ свой неудавшимся {"Ижорскiй" Спб. 1835. Предисловiе, VIII.}.
Отгадать эту мысль не трудно. Она старая мысль, неоднократно встречавшаяся въ те времена, породившая много генiальныхъ художественныхъ созданiй на западе и занесенная къ намъ въ Россiю въ эту эпоху романтизма. Это -- исторiя преступной эгоистической души, скучающей въ пределахъ, ей отведенныхъ на земле, души, отданной во власть темной силе, души страстной и страдающей и все-таки спасенной за то, что она думаетъ упорнее, веритъ сильнее и чувствуетъ глужбе, чемъ другiя души.
Мы видимъ, такимъ образомъ, что если ужъ искать предшественниковъ и родственниковъ того сумрачнаго героя, который во образе Ижорскаго бродилъ по Россiи, то придется вспомнить не о средневековыхъ мистерiяхъ, а o Фаусте, Донъ-Жуане, Манфреде и иныхъ многочисленныхъ типахъ, родственныхъ этимъ по настроенiю и образу мыслей. У "Ижорскаго"родство почетное и знатное, что, конечно, для него не вполне выгодно.
"мистерiи" самобытное съ иноземнымъ.
Первое, въ чемъ сказалось такое насильственное сочетанiе русскаго съ иностраннымъ, была попытка воспользоваться для своей "мистерiи" образами славянской мифологiи. "Мифологическихъ существъ", составляющихъ въ нашей драме чудесное или, по словамъ Вальтеръ Скотта, волшебное, много -- писалъ Кюхельбекеръ въ предисловiи къ "Ижорскому" {Предисловiе, X.} -- но мы, воспользовавшись ими, хотели указать на богатство, которое поэту представляетъ романтическая мифологiя вообще, а русская въ особенности. Большей части сихъ мифологическихъ пружинъ мы старались присвоить нечто народное, русское".
Такимъ образомъ, въ числе действующихъ лицъ этой мистерiи оказались "Бука", какiя-то "Шишимора" и "Кикимора", некiй "Зничъ", волкъ-оборотень, русалки, лешiе, домовые и въ подмогу имъ совсемъ уже не народные Сильфы, Гномы, Ондины и Саламандры, даже Титанiя и Арiэль изъ Шекспировскаго репертуара.
Разскажемъ-же подробно содержанiе этой более чемъ странной мистерiи, такъ какъ, вероятно, никто не читалъ ее и врядъ-ли когда читать станетъ. Передъ нами будетъ наглядный примеръ одного изъ типичнейшихъ псевдо-народныхъ произведенiй нашего ранняго романтизма.
Богатый русскiй дворянинъ Левъ Ижорскiй (какъ показываетъ его фамилiя -- родственникъ семья Печориныхъ, Онегиныхъ, Ленскихъ) подъ вечеръ на перекладныхъ подъезжаетъ къ Петербургу. Искалъ онъ счастiя и въ Аравiи, и въ Иране, и въ Индiи, и въ городахъ, и подъ шатромъ, и вернулся домой съ той же пустой душой, съ какой уехалъ. Скучно ему; и по дворянскому тогдашнему обычаю проситъ онъ ямщика развеселить его песенькой. Но, очевидно, и. ямщикъ не чуждъ модной душевной болезни, такъ какъ, вместо веселой песни, онъ начинаетъ петь про разладъ идеала и действительности, про мечту, опровергнутую жизнью... Ижорскому даже эта философiя теперь не доступна: ему нечемъ помянуть прошлое, и никакая мечта надъ нимъ власти не имеетъ: ему до тошноты скучно. При такомъ душевномъ нигилизме въезжаетъ онъ ночью въ Петрополь и останавливается въ гостинице Демута. Въ то время, какъ все это происходило съ нимъ, надъ нимъ и вокругъ него разыгралась какая-то чертовщина. Слетелись духи, филины, нетопыри, засветились болотные огни, прилетелъ весельчакъ Кикимора со шлемомъ изъ цветка-колокольчика, съ броней изъ рачьей чешуи, за нимъ появился и Шишимора на большомъ листе капусты -- духъ злобный и сварливый, сосущiй мухъ и любящiй розгой посягать на красу девичью. Всемъ этимъ духамъ также скучно, какъ и Ижорскому; въ особенности Кикиморе. Для забавы хочетъ онъ столкнуть тройку Ижорскаго въ ровъ, но здесь ввязывается Шишимора: ему -- Шишиморе, злобному духу -- обещанъ этотъ Ижорскiй въ подарокъ отъ Туранскаго Дива Арелана. Между обоими духами завязывается настоящая нотасовка, и оба они идутъ судиться къ верховному владыке -- Буке.
креслахъ, обитыхъ алымъ бархатомъ, въ аломъ плаще, въ большомъ парике века Людовика XIV и съ пукомъ розогъ. На Кикимору онъ золъ за то, что онъ развратилъ русскую литературу (?), принеся къ намъ целую корзину англiйскихъ и немецкихъ затей, на Шишимору онъ гневается за его сношенiя съ дивами Турана и за то, что онъ мелко плаваетъ, стремясь поймать въ свои сети Ижорскаго, слепого холоднаго гордеца, бегущаго на гибель и безъ всякой помощи ада. И вотъ въ наказанiе Бука отдаетъ обоихъ провинившлхся духовъ въ полную кабалу къ Ижорскому на годъ.
Левъ Ижорскiй между темъ танцуетъ на петербургскихъ балахъ съ некоей княжной Лидiей и зеваетъ. Вокругъ него вертятся старые знакомый Ветреновъ, Жеманскiй и Весновъ; сплетничаютъ они напропалую, и изъ этихъ сплетенъ мы узнаемъ, что нашъ Ижорскiй -- глубокiй умъ, но человекъ безъ сердца, что гибельныя страстя его озлобили, что онъ, наконецъ, поэтъ и съ большимъ запасомъ поэтическихъ впечатленiй: бывалъ онъ и въ вечномъ Риме, и въ дыму Этны, поклонялся при древнемъ Ниле гробницамъ египетскихъ царей, измерялъ пирамиды и даже былъ въ Спарте, -- но все это не помешало ему скучать, скучать безъ мечтанiй, какъ на этомъ бале, съ котораго онъ, наконецъ, поспешно уезжаетъ, чтобы прогуляться на невской набережной, где съ нимъ впервые и долженъ былъ встретиться Кикимора.
Грустное раздумье напало на Ижорскаго во время этой прогулки; все испыталъ онъ и все разлюбилъ; и скорбь, и радость ему одинаково противны; исчерпалъ онъ и самую печаль, и самое раскаянiе; осталось одно -- съ собой покончить; но покончить съ собой въ минуту прихоти или скуки -- позорно; лучше приготовиться бъ разлуке съ унылой земной гостиницей и выдти изъ нея равнодушнымъ постояльцемъ. И вотъ въ эту минуту раздумья онъ вспоминаетъ, что некогда одинъ умиравшiй дервишъ -- злой и насмешливый -- котораго онъ спасъ отъ шайки бедуиновъ, подарилъ ому талисманъ-кольцо: стоило трижды повернуть его на пальце и человекъ получалъ власть покорить себе злое начало. Отчего не попробовать теперь этого средства, теперь въ нашъ векъ, когда после Вольтера мы опять обратились къ суеверiю? И Ижорскiй повернулъ кольцо на своемъ пальце. "Вы звали, кажется"?-- обратился тогда къ нему Кикимора, появившiйся вдругъ передъ нимъ въ виде маленькаго старика въ серомъ фраке, въ альмавиве, въ большой белой квакерской шляпе. Съ этимъ Кикиморой Ижорскiй заключаетъ теперь письменный договоръ, по которому Ижорскiй обязанъ продержать этого духа. годъ на своей службе, а духъ въ свою очередь, не требуя вовсе души отъ своего клiента, дать ему рядъ безвестныхъ ему (Ижорскому) впечатленiй. На первый разъ Кикимора предлагаетъ дать ому возможность видеть нагую истину везде и при всякомъ случае.
Ижорскiй успелъ, однако, очень скоро заразить своей хандрой и этого веселаго духа, этого "подражателя Мефистофеля", какъ ого называетъ самъ авторъ. Скучающiй сидитъ Кикимора въ Волтеровскихъ креслахъ передъ каминомъ и жалуется Саламандру Зничу на своего хозяина. Оказывается, что Ижорскiй совсемъ не заинтересовался нагой истиной; онъ зналъ и безъ помощи духа, сколько въ мiре лжи и притворства, и искаженiе истины на каждомъ шагу только увеличило его скуку. Чтобы помочь своему другу, Зничъ предлагаетъ испытать иное средство; онъ даетъ Кикиморе порошекъ, обладающiй чудесной силой: кто вкуситъ отъ него, загорится любовью и сойдетъ съ ума отъ любви, но если та женщина, въ которую онъ влюбится, полюбитъ его, то въ немъ любовь немедленно погаснетъ. Кикимора решается дать Ижорскому отведать отъ этого порошка, чтобы хоть этимъ излечить его отъ скуки.
И вотъ "нашъ Гяуръ и вашъ Конрадъ" влюбляется въ княжну Лидiю Пронскую. Онъ влюбленъ безумно; въ груди его чистый адъ. Онъ смешонъ въ своей любви, и коварный духъ не скупится на насмешки: онъ грубо вышучиваетъ весь идеализмъ и сентиментализмъ его любви, причемъ отъ него больше всего достается Платону, этому "греческому Шеллингу", который сочинилъ премудрую систему любви и не догадался, что въ любви прежде всего виноватъ бесенокъ. Но Кикимора не ограничивается шуткой, онъ поступаетъ съ Ижорскимъ коварно и жестоко; онъ заставляетъ его подслушать разговоръ княжны Лидiя съ ея отцомъ, я Ижорскiй узнаетъ, что его ловятъ какъ богатаго жениха, и что сама Лидiя его не любитъ. Это известiе превращаетъ всю любовную хандру и прежнюю скуку Ижорскаго въ полную мизантропiю; онъ становится слепъ и глухъ для человечества; онъ презиралъ людей, теперь онъ ихъ ненавидитъ. Онъ полонъ жаждой мести, онъ хочетъ прежде всего обрушиться на самого Кикимору, но оказывается, что годъ истекъ и духъ больше ему не подвластенъ.
ожившiй средь могилы, ожилъ онъ для муки бытiя, такъ какъ онъ все-таки любитъ Лидiю; пусть отъ омерзевшихъ людей онъ бежалъ въ немую глушь, она -- Лидiя всегда передъ нимъ во всей природе... Кикимора радъ, что ему удалось вселить такую тревогу въ душу своей жертвы, но все-таки онъ не понялъ и не исполнилъ той задачи, которую ему задалъ Бука, его властелинъ. Здесь-же, въ Брянскихъ лесахъ сердитый Бука говоритъ Кикиморе, что онъ велъ себя глупо. Что пользы въ томъ, что Ижорскiй сошелъ теперь съ ума? Онъ долженъ стать преступникомъ, злодеемъ, великимъ грешникомъ -- лишь тогда онъ очутится во власти чорта. Но прежде всего онъ долженъ перестать безумствовать, и Бука повелеваетъ Кикиморе немедленно исцелить его.
Для этого духъ обращается къ помощи мужика-колдуна Вавилы. Этотъ Вавила ворожитъ въ полночь на перекрестке и произноситъ ужасныя заклинанiя. Ему Кикимора поручаетъ обернуться волкомъ, настичь въ лесу Ижорскаго, выведать его тайну, оживить его надеждой и, наконецъ, наговоромъ разжечь въ сердце Лидiи любовь къ мрачному чудаку, который такимъ образомъ исцелится отъ своего безумiя.
Действительно, волкъ настигаетъ Ижорскаго, хитрыми речами выведываетъ его тайну, говоритъ ему, что онъ его-же крестьянинъ Вавила -- и надежда на взаимность Лидiи сразу перерождаетъ Ижорскаго. Онъ готовъ Вавилу осыпать золотомъ, лишь бы онъ заставилъ Лидiю полюбить его. Вавила ставитъ одно условiе -- чтобы Ижорскiй позволилъ ему прожить съ нимъ годъ и не смелъ его бросить раньше года. Ижорскiй даетъ свое слово, и тогда волкъ неожиданно превращается въ Шишимору. Оказывается, что этотъ злобный духъ, который заступаетъ теперь на службе Ижорскаго место прежняго резваго духа, подслушалъ, подкараулилъ где-то Вавилу, утопилъ его, принялъ его видъ и обманулъ Кикимору.
Подъ руководствомъ Шишиморы Ижорскiй идетъ теперь на встречу новымъ, более тяжкимъ и греховнымъ испытанiямъ -- и первая часть "мистерiи" на этомъ кончается.
Вторая часть богаче действующими лицами, чемъ первая: больше и живыхъ людей, и духовъ; на помощь привлечены духи земли, огня, воздуха и моря, и участникомъ мистерiи является даже какой-то заяцъ.
въ черной меланхолiи проживалъ въ своей деревне. Князю и его дочери пришлось ночевать на почтовой станцiя. Ночью Шишимора при помощи саламандръ и духовъ огня поджегъ станцiю, сообщивъ о своемъ намеренiи предварительно Ижорскому. Ижорскiй бросается спасать князя и его дочь и выноситъ изъ огня полуживую Лидiю. Наконецъ, она у него въ доме, и ничто не препятствуетъ более ихъ окончательному и решительному объясненiю. Къ тому же наговоры Вавилы подействовали, и Лидiя, действительно, влюблена въ Ижорскаго. Подействовалъ. впрочемъ, и таинственный порошекъ на Ижорскаго, и онъ теперь разлюбилъ Лидiю. Онъ но можетъ найти въ себе прежнихъ чувствъ къ ней... Чтобы полюбить ее, онъ долженъ изменить свою природу, долженъ полюбить людей, а онъ ихъ ненавидитъ и жалеетъ, что у всехъ у нихъ не одна шея, чтобы съ ними покончить. Ижорскiй, наконецъ, даже остервеняется противъ Лидiя, готовъ стать тигромъ, готовъ "роскошествовать въ ея пеняхъ и рыданiяхъ" и вообще преисполненъ такой злобы, что даже Шишимора признаетъ, что онъ сталъ похожъ на чорта. Ижорскiй начинаетъ проповедывать полную разнузданность и своеволiе и въ такомъ адскомъ настроенiи решается на объясненiе съ Лидiей. Лидiя признается ему въ любви, а онъ пересказываетъ ей вновь длинную повесть своихъ разочарованiй и постепеннаго озлобленiя. Въ доказательство того, насколько онъ презираетъ все обычаи и предразсудки, насколько онъ последователенъ въ поклоненiи одной "природе", онъ требуетъ отъ Лядiи, чтобы она ему отдалась до венца, и темъ повергаетъ девицу въ неописанный ужасъ. Она очень тонко замечаетъ ему, что если она уступитъ, то онъ потомъ всегда будетъ подозревать ее, но Ижорскiй остается непреклоненъ и, вынудивъ у нея согласiе, уходитъ, назначивъ ей часъ ночного свиданiя. Лидiя, оставшись одна, овладеваетъ собою, видитъ, какъ глубоко упалъ ея возлюбленный, и решается спасти его, стать его ангеломъ въ этой жизненной пустыне и воздвигнуть его изъ адовыхъ оковъ. Для этого она немедленно покидаетъ усадьбу Ижорскаго и, переодетая молодымъ парнемъ, спешитъ въ Петербургъ къ некому Веснову, прiятелю Ижорскаго, чтобы вместе съ нимъ вернуться сюда и начать перевоспитывать ихъ друга. Титанiя приказываетъ Арiэлю сопровождать Лидiю и охранять ее отъ враговъ и злодеевъ. Романтическое предпрiятiе княжны Лидiи вполне удается. Подъ охраной Арiэля приходитъ она, переодетая разносчикомъ, въ Петербургъ; проникаетъ въ домъ къ Веснову, выдаетъ себя за крестьянина Ижорскаго -- Ивана Сусанина и убеждаетъ его спешить на помощь его другу: Весновъ, хотя и узнаетъ, кто такой этотъ Иванъ Сусанинъ, но изъ деликатности готовъ забыть, что и онъ не такъ давно былъ неравнодушенъ къ княжне Лидiи.
Ижорскiй въ это время продолжалъ идти по пути порока къ гибели. Побегъ Лидiи только укрепилъ въ немъ ненависть къ людямъ, хотя и Шишимора надоелъ ему порядкомъ постояннымъ своимъ подстрекательствомъ къ злодеянiю. Злодеянiй Ижорскiй пока еще не совершалъ, и они ему гнусны. Но Шишимора не унываетъ и, наконецъ, губитъ его, придумавъ для него очень хитрое развлеченiе. Онъ уговариваетъ его открыть у себя въ деревне игорный домъ и притонъ разврата, вполне уверенный въ поддержке соседей-помещиковъ. Ижорскому скучно и онъ охотно готовъ испытать это средство...
ихъ. Напрасно старый его слуга Честновъ читаетъ ему мораль, говоритъ ему объ его обезображенныхъ чертахъ и потухшихъ очахъ, о всехъ признакахъ ужаснаго разрушенiя, которое зрится на его челе -- Ижорскiй непреклоненъ, хотя беседа съ этимъ честнымъ человекомъ и пробуждаетъ въ его душе некоторую тревогу, похожую на угрызенiе совести. Шишимора встревоженъ этимъ намекомъ на раскаянiе, и потому решается удвоить свою энергiю и заставить Ижорскаго совершить такiя преступленiя, передъ которыми все его теперешнее распутство побледнеетъ. Злой духъ решается заманить поскорее къ Ижорскому -- Веснова, чтобы онъ -- Ижорскiй -- погубилъ своего друга. Ижорскiй, действительно, получаетъ известiе о томъ, что Весновъ къ нему едетъ и, какъ-бы предчувствуя беду, решается не принимать Веснова. Тогда Шишимора придумываетъ новую хитрость. Онъ знаетъ, что Ижорскiй любитъ охотиться и уговариваетъ зайца заманить его въ одно глухое место, где притаились разбойники. Какъ заяцъ ни протестуетъ, но онъ долженъ повиноваться, и Ижорскiй, несясь за зайцемъ, попадаетъ въ ловушку. Разбойники его ранятъ, онъ падаетъ съ коня, но вдругъ прибегаютъ Весновъ и Лидiя: Весновъ убиваетъ атамана; разбойники разбегаются, а Лидiя въ это время поддерживаетъ голову Ижорскаго. Итакъ, Ижорскiй долженъ волей-неволей принять къ себе въ домъ Веснова и Лидiю.
И вотъ въ этомъ доме, который после выздоровленiя Ижарскаго сталъ вновь притономъ игръ и разгула, разыгрывается кровавая драма: Ижорскiй мраченъ по прежнему и раздраженъ въ особенности молчанiемъ и укоризненными взорами Веснова. Онъ подозреваетъ его въ какомъ-то обмане, въ особенности съ техъ поръ, какъ злобный Шишимора заставилъ его обратить вниманiе на сходство Ивана Сусанина съ княжной Лидiей. Эти подозренiя растутъ, но вотъ однажды Ижорскiй застаетъ Веснова на коленяхъ передъ Лидiей въ порыве невиннаго восхищенiя. Ижорскiй узнаетъ Лидiю, думаетъ, что она любовница Веснова, убеждается въ ея желанiи самымъ злостнымъ образомъ надъ нимъ посмеяться, бросается на Веснова и закалываетъ его. Умирая, Весновъ говоритъ Ижорскому, какъ онъ неправъ въ своихъ подозренiяхъ, но Шишимора спешитъ увезти Ижорскаго, захвативъ съ собой и лежащую въ обмороке Лидiю. Втроемъ мчатся они по дикой степи. Ижорскiй мраченъ, и въ немъ начинаетъ шевелиться совесть. Видъ Лидiи, которая все еще не проснулась, тяготитъ его, и злой духъ начинаетъ его уговаривать бросить ее поскорей въ реку или оставить на произволъ судьбы здесь, въ безлюдной местности. После некотораго колебанiя Ижорскiй, действительно, оставляетъ Лидiю на произволъ судьбы и съ Шишиморой мчится дальше на встречу духовной смерти, которая должна низринуть его въ неугасимый пламень, схвативъ преступника железными когтями. Подъ звуки торжественной музыки является Титанiя и поетъ песню надъ спящей Лидiей, обещая ей небесное блаженство.
Последнее явленiе этой неистовой мистерiи разыгрывается на взморье въ полночь. Ужасный Бука сидитъ на скале и вызываетъ всехъ подвластныхъ ему демоновъ. Имъ -- демонамъ воздуха, моря и земли приказываетъ онъ разъярить все стихiи, чтобы Ижорскiй, который вместе съ Шишиморой взбирается на противоположный утесъ, созналъ весь ужасъ и всю безвыходность своего положенiя. Терзаемый раздумьемъ и упреками совести, стоитъ Ижорскiй надъ пучиной. Стихiи вокругъ него бушуютъ, и такой же хаосъ въ его груди: онъ все не можетъ ответить себе на вопросъ -- правъ онъ или неправъ въ убiйстве своего друга? Онъ, наконецъ, заклинаетъ Шишимору разрешить это сомненiе и вотъ -- после столькихъ трудовъ, злой духъ, наконецъ, торжествуетъ. Онъ произноситъ ему ужасное, длинное проклятье, въ которомъ разсказываетъ какъ Весновъ и Лидiя его беззаветно любили, какъ онъ, кровавый злодей, разрушилъ дивный чертогъ и погубилъ невинныхъ... Въ правоте своихъ словъ Шишимора клянется даже* именемъ самого Бога. "Ты призванъ былъ -- говоритъ онъ Ижорскому -- светить мiру, былъ созданъ для того, чтобы быть солью земли, и ты самъ сорвалъ съ своей головы венецъ и разорвалъ свою порфиру, ты бросилъ свою святую часть на оскверненiе и на жертву псамъ и все это потому, что ты ожидалъ слишкомъ многаго отъ человека, что ты прировнялъ его къ Богу; ты разочаровался въ немъ и тогда сталъ презирать его и думалъ, что иного отношенiя, кроме зверскаго, люди не заслуживаютъ... не угодилъ ты ни небу, ни аду, сталъ посмешищемъ для бесовъ и предметомъ презренiя для радостныхъ духовъ". При этихъ словахъ, заключающихъ, очевидно, основную мысль всей мистерiи, Шишимора начинаетъ превращаться въ огромное ужасное чудовище: онъ вырастаетъ до такихъ размеровъ, что головой заслоняетъ выглянувшую изъ за тучъ луну, и голосъ его заглушаетъ громы. Ижорскiй безъ чувствъ падаетъ подъ скалу. Съ громкимъ хохотомъ бесы готовы броситься на него и завладеть имъ, но внезапно падаетъ передъ ними перунъ и является добрый ангелъ. Онъ говоритъ бесамъ, что Богъ сотворилъ людей не для нихъ, что Ижорскiй упалъ со скалы, но не умеръ, что путь раскаянiя для него не закрылся. Пусть невинно убiенные почiютъ на небесахъ, но этому "скорбному убiйце" Господь дастъ еще Долгiе годы страдальческой жизни, чтобы въ горниле испытанья онъ могъ искупить свои грехи и спастись. Этими словами изреченъ приговоръ и надъ злобной темной силой: Шишимора превращается въ утесъ, Бука и Кикимора обращаются въ бегство, солнце восходитъ, добрый духъ исчезаетъ, сливаясь съ его лучами и... занавесъ опускается.
псевдо-славянской мифологiи, наконецъ, при архаичности языка -- можетъ все-таки гордиться своимъ родствомъ съ великими произведенiями западной словесности. Белинскiй былъ правъ, когда по поводу "Ижорскаго" упомянулъ имена Гете и Байрона. Эта мистерiя -- отзвукъ философскихъ поэмъ въ роде "Фауста", "Манфреда" или "Каина". На это указываетъ и ея чудесное, и борьба сильнаго человека съ обступившими его демонами, и роль спасительницы женщины, и вмешательство Бога въ жизнь преступника, и, наконецъ, психическiй мiръ самого невольнаго злодея, который сталъ преступникомъ лишь потому, что не хотелъ идти по избитой дороге, по которой шли идутъ остальные. Ижорскiй долженъ былъ производить впечатленiе "доблестнаго бойца, исшедшаго съ честью изъ сраженiя съогромной ратницей судьбой", онъ долженъ былъ напоминать "могучихъ и сильныхъ сыновъ старой Грецiи", онъ долженъ былъ быть "мужемъ, вознесеннымъ надъ чернью" {Ижорскiй. Спб. 1885. 131, 132.} и, вероятно, въ третьей части "Ижорскаго", не напечатанной, нашъ герой и оправдывалъ все эти великiя надежды. Какъ действующее лицо первыхъ двухъ частей мистерiи, онъ, конечно, скорее каррикатура, чемъ типъ, -- бледный, искаженный снимокъ съ великолепнаго оригинала. Отъ всехъ глубокихъ чувствъ и мыслей, которыми жили въ конце прошлаго и въ начале нашего века задумчивые, разочарованные индивидуалисты -- почти всегда преступники -- отъ всей ихъ мiровой скорби и ненависти, у Ижорскаго остались какiе-то темные, немотивированные намеки.
съ иноземнымъ, самобытнаго съ "романтическимъ", о которой мы говорили. Если мы хотимъ на примере убедиться, какъ иностранныя литературныя теченiя могли механически, а не органически сливаться съ зарождавшимися мотивами русскими, то более нагляднаго примера искать нечего. Ижорскiй, пародирующiй Фауста и Манфреда, Шишимора въ роли Мефистофеля, Бука какъ Ариманъ и Лидiя не то Ада, не то Маргарита -- типичнее кавказскаго пленника и черкешенки, Измаилъ Бея и его спутницы -- типичнее, конечно, не въ художественномъ смысле.
"Ижорскiй" занимаетъ также особое место. Это самая решительная попытка нашего патрiота завоевать для русской литературы сразу целую область лирической поэзiи и создать мистико-философскую лирическую драму. Попытка оказалась неудачной, и народность ничего не выиграла, но иначе и быть не могло: надо было пережить и выстрадать целую историческую эпоху для того, чтобы научиться чувствовать и думать, какъ думали Фаустъ и его ближайшiе родственники.
Более правдива и более художественна по выполненiю другая поэма нашего автора, та, которую онъ дописывалъ почти накануне смерти, и которая стала какъ бы его предсмертной исповедью.