Глава VII
Кюхельбекеръ любилъ выступать при случае въ роли литературнаго критика. Его критическiя заметки попадаются часто въ журналахъ того времени и еще чаще въ его дневнике. Несмотря на большое количество такихъ заметокъ и на разнообразiе затронутыхъ въ нихъ вопросовъ, читателю едва ли удастся уловить въ этихъ отзывахъ какую нибудь руководящую нить или более или менее связную теорiю изящнаго: такъ много произвольнаго, страннаго и неопределеннаго въ этихъ взглядахъ. Источникъ этихъ странностей -- все та же борьба иноземныхъ влiянiй съ тенденцiей автора стать во чтобы то ни было оригинальнымъ и самобытнымъ. Нашъ писатель въ теорiи долженъ былъ восхвалять то, чему, какъ поэтъ, онъ не могъ следовать: какъ художникъ онъ шелъ на помочахъ, подражая излюбленнымъ иностраннымъ авторамъ, а какъ критикъ, и теоретикъ самобытной литературы, онъ, наоборотъ, предостерегалъ отъ такого подражанiя и, въ ущербъ вкусу и правде, восхвалялъ до небесъ все, даже самое ничтожное, лишь бы оно носило отпечатокъ "народности".
Кюхельбекеръ былъ очень начитанъ въ иностранной словесности. Онъ былъ хорошо знакомъ съ поэзiей Библiи еще съ юныхъ летъ, когда Грибоедовъ остановилъ впервые его вниманiе на этомъ литературномъ памятнике {"Русская Старина" Октябрь. 1891.}. Частое чтенiе Библiи, въ особенности книги пророковъ, осталось не безъ влiянiя и на его собственное творчество. Еще въ молодости успелъ онъ также запастись хорошимъ знанiемъ родной ему литературы немецкой {"Мнемозина" IV, 76.} и знанiя эти пополнялись затемъ очень быстро усидчивымъ чтенiемъ французской, англiйской и итальянской словесности, не говоря уже о литературе классической древности, которую Кюхельбекеръ изучилъ еще на школьной скамье. Надъ своихъ самообразованiемъ Кюхельбекеръ трудился упорно и въ долгiе годы заточенiя, когда чтенiе и размышленiе о читанномъ стали единственнымъ его занятiемъ. Онъ былъ безспорно одинъ изъ самыхъ начитанныхъ и литературно-образованныхъ людей своего времени.
Но если запасъ его литературныхъ сведенiй былъ и широкъ, и великъ, за-то группировка этого матерьяла и оценка его были весьма произвольны. Литературныя сужденiя Кюхельбекера носили слишкомъ общiй я неопределенный характеръ; его симпатiи къ иностраннымъ писателямъ были очень субъективны и зависели не столько отъ силы и определенности его критической мысли, сколько отъ минутнаго настроенiя и отъ непосредственнаго увлеченiя всемъ художественнымъ, где-бы оно ни встречалось.
Кюхельбекеръ преклонялся передъ великими художниками безъ различiя школъ и направленiй. Дляпрославленiя Гомера онъ не находилъ подходящихъ словъ. Для восхваленiя "романтиковъ" Данта и Тасса онъ смогъ подобрать только одно достойное ихъ сравненiе, назвавъ ихъ Эсхиломъ и Еврипидомъ романтики... "Великаго" Мильтона, который "жилъ въ счастливый векъ, когда пылала въ сердцахъ вера" {"Русская Старина" Мартъ. 1878. 424.}, онъ превозносилъ за его религiозный пафосъ, хотя и не могъ его причислить къ лику "романтиковъ", потому что Мильтонъ былъ "протестантъ и поэтъ-метафизикъ". Шекспиръ, "последнiй и величайшiй между романтиками" {"О направленiи нашей поэзiи особенно лирической въ последнее десятилетiе" "Мнемозина" II, 41.}, былъ его богомъ. Кюхельбекеръ не зналъ, съ кемъ сравнить этого "перваго юмориста", въ которомъ такъ удивительно соединялась "веселость и важность", "смехъ и скорбь" {"Русская сторона" Мартъ. 1878. 484.}. Авторитетъ "великiйГете" оставался также долгое время непоколебимымъ въ глазахъ Кюхельбекера. Еще въ юности, которой вообще свойственно любить пылкаго Шиллера более, чемъ мудреца Гете, Кюхельбекеръ отдавалъ последнему предпочтенiе передъ первымъ. Шиллера онъ называлъ "недозрелымъ" {Дневникъ 1833 г. "Русская Старина" Іюль. 1883. 104.}; утверждалъ, что его "буйное "я" не побеждено влiянiемъ вдохновенiя", что его "душевная стихiя не уравновешена"; онъ не находилъ въ немъ "внутренняго сознанiя собственныхъ силъ", а находилъ лишь "безпокойство юношя"; "ходули и низость, -- говорилъ онъ -- встречаются у него нередко на одной и той-же странице"; онъ упрекалъ его въ томъ, что онъ разводилъ "северной водой греческiе нравы" и "образцовымъ" признавалъ лишь "Лагерь Валленштейна" {"Разговоръ съ Ф. В. Булгаринымъ "Мнемозина" III, 164--170.}. Но за то онъ былъ въ восторге отъ философско-эстетическихъ разсужденiй Шиллера {Дневникъ 1837. "Русская Старина" Августъ. 1875. 491.}. На этой суровой оценке Шиллера, которая идетъ въ разрезъ съ общимъ романтическимъ и сентиментальнымъ характеромъ его собственныхъ поэтическихъ опытовъ того времени, Кюхельбекеръ, впрочемъ, не остановился. "Юношеское безпокойство" вновь стало ему нравиться, и въ 1834 году {Дневникъ 1834. "Русская Старина" Январь. 1884, 77.} онъ въ своемъ дневнике воспелъ хвалу "Вертеру". А въ 1840-мъ году "царство Гете надъ его душой совсемъ окончилось", и онъ признавался, что ему уже "невозможно пасть ницъ передъ своимъ бывшимъ идоломъ" {Дневникъ 1840. "Русская Старика" Октябрь. 1891, 71.}.
Кажется, что и другой идолъ, на котораго онъ въ юные годы молился вместе со всемъ своимъ поколенiемъ, а именно, -- Байронъ не остался стоять у него на прежнемъ пьедестале. По крайней мере, съ 1835 г. онъ совсемъ не упоминаетъ объ этомъ "дивномъ духе", "дивной комете", "сладостномъ певце и Тиртее", объ этомъ "живописце нравственныхъ ужасовъ, опустошенныхъ душъ и сердецъ раздавленныхъ", смерть котораго онъ не такъ давно восвелъ въ восторженной оде {"Смерть Байрона". "Мнемозина" III, 189--199.} и котораго, не смотря на "однообразiе" его песенъ, заставлялъ "идти рука объ руку съ Эсхиломъ, Дантомъ, Мильтономъ, Державинымъ (?) и Шиллеромъ" {"Разговоръ съ Ф. В. Булгаринымъ" "Мнемозина" III, 173.}. А въ 1887 году онъ заноситъ въ свой Дневникъ такую заметку, несколько странную для недавняго поклонника Байрона: "Ювеналовскiя выходки Байрона и Пушкина, пишетъ онъ {Дневникъ 1837 г. "Русская Старина" Августъ. 1875. 491.}, заставляютъ меня презирать и ненавидеть мiръ ими изображаемый и удивляться только тому, какъ они решились воспевать то, что имъ казалось столь низкимъ, столь ничтожнымъ и грязнымъ". Изъ поэтовъ ему современныхъ Кюхельбекеръ очень любилъ Гюго за его "волшебную лиру" и за "перуны вдохновенiя" {Дневникъ 1844. "Русская Старина" Октябрь. 1891, 99.}, зачитывался "Флорентинскими ночами" Гейне {Дневникъ 1840. "Русская Старина" Октябрь. 1891, 78.} и былъ въ восторге отъ Бальзака {Дневникъ 1834. "Русская Старина" Январь. 1884, 72.}.
Если сопоставить все эти разрозненныя и беглыя заметки Кюхельбекера объ его учителяхъ, то съ достаточной ясностью определится субъективность его точки зренiя на всехъ иностранныхъ поэтовъ. Кюхельбекеръ любилъ ихъ всехъ равной любовью эстетика, любилъ одновременно и Гомера и Мильтона, и Гете и Байрона, и Шекспира и Тассо, и древнихъ классиковъ и новыхъ романтиковъ. Онъ въ данномъ случае былъ свободенъ отъ всякихъ литературныхъ теорiй и въ сужденiяхъ своихъ зависелъ почти исключительно отъ настроенiя, При оценке его литературныхъ симпатiй и антипатiй можно разве указать только на то, что съ годами въ немъ развивалась все большая и большая любовь къ величаво-спокойной, отъ житейскаго реализма далекой, возвышенной и даже мистической поэзiи, которая прославляла-бы достойнымъ языкомъ самыя общiя идеи и чувства, которыми жило и живетъ человечество.
Но все эти колебанiя вкуса и смены восторговъ не даютъ намъ права говорить о какихъ нибудь определенныхъ критическихъ прiемахъ Кюхельбекера въ его сужденiяхъ о литературныхъ теченiяхъ на Западе.
Какъ критикъ русскаго художественнаго творчества, Кюхельбекеръ въ своихъ статьяхъ проводитъ ясную тенденцiю, и при томъ не столько литературную, сколько общественную и патрiотическую.
Не смотря на свое немецкое происхожденiе, Кюхельбекеръ былъ большимъ патрiотомъ, настолько резкимъ во мненiяхъ, ч;го его не безъ основанiя иногда называли первымъ изъ славянофиловъ. И вотъ эта-то патрiотическая тенденцiя, не хитрая и не сложная, заставила его высказываться весьма категорично въ своихъ литературныхъ критикахъ.
Онъ требовалъ самобытной нацiональной литературы для Россiи и требовалъ во имя патрiотическаго чувства. Русь ему мечталась великой, какъ держава, и великой, какъ очагъ наукъ и искусства. Признавая все преимущество западныхъ литературъ надъ русской и подражая иноземнымъ образцамъ въ своемъ собственномъ творчестве на практике, онъ, хоть въ теорiи, утешалъ себя мечтами о расцвете истинно русской поэзiи.
Восторженнымъ патрiотомъ Кюхельбекеръ былъ еще съ самыхъ юныхъ дней. "Съ какимъ наслажденiемъ я здесь въ немецкой стороне пишу русскiя строки; каждая буква напоминаетъ мне мое отечество" -- писалъ онъ въ 1820-мъ году во время своего перваго заграничнаго путешествiя {"Русская Старина", 1875. Іюль, 341.}. Немецъ отъ рожденiя, онъ тосковалъ по Россiи всюду и въ Германiи, и во Францiи, и въ Италiи. Эта любовь къ Россiи, сентиментальная, а потомъ и съ оттенкомъ религiозности, заставляла его быть несправедливымъ къ темъ, духовной пищею которыхъ онъ всетаки всю свою жизнь питался. послушаемъ, напр., что говоритъ этотъ предшественникъ славянофильскихъ обличителей о западной гнилости: "Французы XIX века легкомысленны, жестоки, опрометчивы и нечувствительны, -- пишетъ Кюхельбекеръ въ своихъ "Европейскихъ письмахъ" того-же 1820 г. {"Европейскiя письма". "Невскiй Зритель", 1820. Апрель, 46--48.}. "Немцы -- вечные мечтатели, путешественники въ области таинствъ и воображенiя; они никогда не достигали зрелости и не пользовались твердымъ гражданскимъ благосостоянiемъ; смелые въ феорiяхъ, были робкими на деле я никогда не выходили изъ подъ опеки. Англичане, которые обладаютъ всеми преимуществами мужского возраста -- практичны, но непрiятны, суровы, корыстолюбивы, нечувствительны; одни итальянцы умеютъ любить и ненавидеть по сердцу". Пока еще въ этихъ словахъ нетъ резкаго осужденiя; есть только странная для романтика-сентименталиста и энтузiаста раздраженность "противъ Францiи" и Германiи, этихъ, въ то время преимущественно, колыбелей романтизна. Но патрiотическая мысль Кюхельбекера начинаетъ сейчасъ-же обрисовываться более ясно. Въ примеръ всемъ этимъ нацiямъ онъ выдвигаетъ Россiю, которую онъ олицетворяетъ подъ вымышленнымъ и намъ уже встречавшимся именемъ некоего Доброва -- старшины фантастической русской колонiи, прiютившейся какими-то судьбами въ Калабрiи. Этотъ сентиментальный пастырь смотритъ на жизнь разумнее, чемъ все иностранцы; онъ "наслаждается, потому что наслажденiе считаетъ обязанностью всякаго, но свое счастiе полагаетъ единственно въ наслажденiи добродетелью. Все входитъ въ составъ феорiи его высокаго эпикуреизма -- все роды наслажденiй духовныхъ и телесныхъ" {"Европейскiя письма". "Невскiй Зритель". 1820, Апрель, 50--52.}. Онъ человекъ въ свободномъ и высшемъ смысле слова. Такова же и его идеальная жена; наконецъ, и вся коммуна, вся обищна, во главе которой онъ поставленъ, и которая пользуется "всеми благами истинной гражданственности". "У насъ въ Россiи много такихъ людей -- восклицаетъ восторженный Кюхельбекеръ -- но образованный европеецъ этому не поверитъ, потому что европейцы удалены отъ истиннаго просвещенiя, отъ истинной образованности и отъ природы. "Европейскiя писька". "Невскiй Зритель". 1820, Апрель, 55--66.}". Такъ голословно, смело и вызывающе разсуждалъ этотъ славянофилъ ранней формацiи. Онъ былъ последователенъ и въ своемъ поведенiи. Пребывая въ Дрездене въ 1820 году, онъ пишетъ: "Вы можете сообразить, друзья мои, что мы съ М*... разговариваемъ только и единственно о Россiи и не можемъ наговориться о ней: теперешнее состоянiе вашего отечества, меры, которыя правительство принимаетъ для удаленiя некоторыхъ злоупотребленiй, теплая вера въ Провиденiе, сердечное убежденiе, что святая Русь достигнетъ высочайшей степени благоденствiя, что Русскiй Богъ не вотще даровалъ своему избранному, народу его чудныя способности {О нашемъ народе Кюхельбекеръ былъ очень высокаго мненiя. Одной изъ причинъ, которыя побудили его вступить въ тайное общество, было его негодованiе на распространяющуюся въ простомъ народе порчу нравовъ, на лукавство и недостатокъ честности, которыя онъ приписывалъ угнетенiю и всегдашней неуверенности раба относительно права пользованiя своимъ имуществомъ. "Признаюсь, -- говорилъ онъ въ своихъ показанiяхъ, -- что эта причина была для меня одна изъ самыхъ главныхъ, ибо, взирая на блистательныя качества, которыми Богъ одарилъ народъ русскiй... я душою скорбелъ, что все это подавляется, вянетъ, не принесши никакого плода въ нравственномъ мiре". "Очерки изъ исторiи крестьянскаго вопроса въ первой половине XIX века", "Русская Старина" 1887. Ноябрь. 895--6.}, его языкъ богатейшiй и сладостнейшiй между всеми европейскими, что небо предопределило россiянамъ быть великимъ благодатнымъ явленiемъ въ нравственномъ мiре -- вотъ что придаетъ жизнь и теплоту нашимъ беседамъ, заставляющимъ меня иногда совершенно забывать, что я не въ отечестве {"Отрывокъ изъ путешествiя". "Мнемозина" II, 63.}".
Упорный и неуступчивый патрiотизмъ нашего писателя выдержалъ даже тяжелое испытанiе тюрьмы и ссылки.
"россами" надъ поляками; клялся, что не лесть заставляетъ его взяться за перо; приветствовалъ миръ и молилъ Бога, чтобы "бледный моръ и дерзостный мятежъ" не тревожили родной земли, о счастiи которой онъ день и ночь взывалъ къ Всеблагому. Онъ просилъ даже у Бога особаго Архангела, спецiально для Россiи {Дневникъ 1831. "Русская Старина" Августъ. 1875, 493.}.
Такой повышенный патрiотизмъ окрашивалъ, конечно, въ свою краску и чисто-литературныя симпатiи Кюхельбекера.
Кюхельбекеръ благоговелъ передъ красотой, силой и гибкостью русскаго языка и напрягалъ все усилiя, чтобы способствовать его росту и славе; для этого онъ настойчиво советовалъ писателямъ уснащать его старыми словами и оборотами, и самъ, где только было можно, прибегалъ къ этому чисто внешнему прiему. Онъ былъ настолько неравнодушенъ ко всему, что въ языке носило печать старины, что высказывалъ даже порицанiе Ломоносову. "Проза Ломоносова -- писалъ онъ {"Разборъ славянской грамматики г-на Пенинскаго и исторiи древней г. Арсеньева", "Благонамеренный". 1825, ч. XXXI, 841--2.}, -- вообще, особенно-же въ похвальныхъ речахъ, не должна и никогда не можетъ служить классическимъ образцомъ для последователей, именно потому, что образована не въ духе языка славянскаго языка св. Писанiя, а въ духе языковъ немецкаго и латинскаго, по преимуществу Цицерона". Нетъ нужды говорить о томъ, какъ онъ воевалъ противъ галлицизмовъ.
Самъ Кюхельбекеръ, конечно, грешилъ противъ своего правила постоянно: писалъ по русски неправильно, то въ духе немецкомъ, то въ духе французскомъ, но не замечалъ этого и бывалъ очень доволенъ и счастливъ, если ему удавалось* какое-нибудь иностранное слово заменить псевдо-славянскимъ словомъ собственнаго изделiя. Съ особой гордостью заменялъ онъ, напр. слово "филологiя" -- словомъ "любословiе", вместо "система", писалъ "созаконенiе", радовался, когда, напр., у кн. Шаховскаго находилъ слово "уста" съ эпитетомъ "нелжеветныя" {"Ответъ r-ну С* на его разборъ первой части "Мнемозины", помещенный въ 15 No "С. О-ва". "Благонамеренный", 1824, ч. XXVI, 213.}, былъ въ полномъ восторге, когда у Шихматова встретился съ "океаномъ, который по буре зельный " {"Разборъ поэмы кн. Шихматова "Петръ Великiй", "Сынъ Отечества". 1825, СП, 267.},сердился на ненужныя слова въ роде "горизонтъ" "континентъ", "нацiя" и т. д. Все эти филологическiя шалости Кюхельбекера вызывали у настоящихъ. творцовъ русскаго языка одну улыбку, но это его не смущало. Онъ былъ уверенъ, что именно такая мозаичная работа можетъ и должна поддерживать самобытность и народность литературнаго языка. Въ великой будущности этого языка онъ былъ вполне уверенъ.
Не столь спокоенъ бывалъ онъ, когда думалъ о будущности русскаго словеснаго творчества вообще, т. е, о нацiональной форме и самобытномъ содержанiи русскихъ художественныхъ произведенiй. Но онъ не унывалъ и въ данномъ случае, и уже въ 20-тыхъ годахъ считалъ нужнымъ указать на некоторыхъ русскихъ авторовъ, которые пролагали дорогу для такого самобытнаго творчества. главная опасность для этого творчества, какъ думалъ Кюхельбекеръ, заключалась лишь въ соблазне подражанiя иноземнымъ образцамъ.
Предостеречь нашихъ писателей отъ этого, пагубнаго подражанiя и направить ихъ вниманiе на богатство нашей самобытной жизни, -- онъ и поставилъ себе задачей въ руководящей критической статье издаваемаго имъ журнала "Мнемозина" (1824). Статья была озаглавлена: "О направленiи нашей поэзiи, особенно лирической, въ последнее десятилетiе" {"Мнемозина" II, 29--44.}.
Какъ сынъ своего отечества, нашъ критикъ ставитъ себе въ обязанность смело высказать истину. Онъ очень недоволенъ темъ печальнымъ, минорнымъ тономъ, который сталъ такъ настойчиво слышаться въ русской литературе; неистовая печаль не есть поэзiя -- говоритъ онъ -- а бешенство; современная элегiя, которая все захватила, грешитъ именно такимъ излишествомъ печали; трудно не скучать, когда Иванъ да Федоръ напеваютъ намъ о своихъ несчастiяхъ; и все это оттого, что мы забыли оду, торжественную и веселую, полную жизнерадостности и бодрящую духъ. Отучилъ насъ отъ этой радости кто-же?-- Жуковскiй, который сталъ подражать новейшимъ немцамъ, преимущественно Шиллеру, и -- Батюшковъ, который взялъ себе за образецъ двухъ пигмеевъ французской словесности -- Парни и Мильвуа. Но больше всехъ виновата поэзiя романтиковъ. Хороша была эта романтическая поэзiя въ Провансе и у Данте; но теперь, что отъ нея осталось? Романтическая поэзiя -- свободная, народная поэзiя; а где ее теперь взять? Одинъ Гете, пожалуй, удовлетворяетъ въ некоторыхъ изъ своихъ произведенiй ея требованiямъ; объ остальныхъ поэтахъ говорить не стоитъ; они почти все подражатели, и наша русская романтика -- есть подражанiе подражанiю. А что такое подражатель? онъ не знаетъ вдохновенiя; онъ говоритъ не изъ глубины собственной души, а принужденъ пересказать чужiя понятiя и ощущенiя. -- Сила? где найдемъ ее въ большей части нашихъ мутныхъ, ничего не определяющихъ, изнеженныхъ, безцветныхъ произведенiяхъ? У насъ все мечта и все мнится и кажется, и чудится, все только Богатство и разнообразiе! Прочитайте любимую элегiю Жуковскаго, Пушкина или Баратынскаго, знаешь все. Чувствъ у насъ уже давно нетъ: чувство унынiя поглотило все прочiя. Чайльдъ-Гарольды насъ одолели {Эти же мысля повторены въ апологе "Земля Безглавцевъ". "Мнемозина" II, 149--60.} и отчего все это? Оттого что мы не решаемся быть самобытными. Изъ богатаго и мощнаго русскаго слова мы извлекаемъ небольшой, благопристойный, приторный, искусственно-тощiй, приспособленный для немногихъ языкъ, un petit jargon de coterie. Безъ пощады изгоняемъ мы изъ него все реченiя и обороты славянскiе и обогащаемъ его германизмами, галлицизмами и барбаризмами.... Печатью народности ознаменованы всего лишь какiе нибудь 80 стиховъ въ "Светлане" и въ "Посланiи къ Воейкову" Жуковскаго, некоторыя мелкiя стихотворенiя Катенина, два или три места въ "Руслане и Людмиле" Пушкина.....
Свобода, изобретенiе и новость составляютъ главныя преимущества романтической поэзiи, а у насъ все подражаютъ и кому -- такимъ брюзгамъ, отжившимъ для всего, какъ Чайльдъ Гарольдъ. Будемъ благодарны Жуковскому за то, что онъ освободилъ насъ изъ подъ ига французской словесности, отъ Лагарпа и Батте, но не позволимъ ни ему, ни кому другому наложить на насъ оковы немецкаго или англiйскаго владычества. Всего лучше иметь поэзiю народную, но ужъ если подражать, то надо знать кому, а у насъ художественный вкусъ настолько не развитъ, что мы не отличаемъ поэтовъ. Мы одинаково ценимъ великаго Гёте и недозревшаго Шиллера, исполина Гомера и ученика его Виргилiя, роскошнаго громкаго Пиндара и прозаическаго стихотворителя Горацiя, Расина и Вольтера, огромнаго Шекспира и однообразнаго Байрона... Мы благоговеемъ передъ всякимъ немцемъ или англичаниномъ.
вселенной. Вера праотцевъ, нравы отечественности, летописи, песни и сказанiя народныя -- лучшiе, чистейшiе, вернейшiе источники для нашей словесности. Станемъ надеяться, что наши писатели сбросятъ съ себя поносныя цепи немецкiя и захотятъ быть русскими. И Кюхельбекеръ заключаетъ статью указанiемъ на Пушкина.
Таково содержанiе этой, для своего времени весьма знаменательной статьи. Для оценки литературныхъ взглядовъ самого Кюхельбекера эта статья -- руководящая. Все позднейшiя его заметки только пополняютъ то, что въ ней высказано, и, зная ее, мы не станемъ удивляться всемъ странностямъ въ сужденiи нашего критика о томъ или иномъ русскомъ писателе.
Любовь къ народному творчеству была въ Кюхельбекере любовью очень постоянной, о чемъ говорятъ его заметки въ дневнике. Оказывается, что еще въ 1815 году онъ переводилъ Киршу Данилова на немецкiй языкъ {Дневникъ 1832 г. "Русская Старина" Августъ. 1875. 502.}. Онъ высказывалъ пожеланiе, чтобы немцы ознакомились съ нашими народными песнями и со "словомъ о Полку Игореве" -- что заставило-бы ихъ не такъ небрежно отзываться о нашей словесности {"Разборъ фонъ-деръ Борговыхъ переводовъ русскихъ стихотворенiй". "Сынъ Отечества" 1826, CIII, 68--83.}. Въ 1832 году Кюхельбекеръ углубленъ въ чтенiе нашихъ былинъ и занятъ сравненiемъ былинъ Владимiрова цикла съ цикломъ Карла и Артура {Дневникъ 1832. "Русская Старина" Сентябрь. 1875.}. Мы внаемъ также, что онъ самъ неоднократно пытался разрабатывать народныя темы, хотя и не успешно, но собственный неуспехъ не мешалъ ему подбадривать другихъ и укорять ихъ за недостаточно внимательное отношенiе къ красотамъ народнаго творчества {Кюхельбекеръ очень внимательно следилъ за русскими песнями "светской фабрики", какъ онъ выражается, но признавалъ въ этомъ роде твор. честно одного лишь Дельвига, и то съ ограниченiемъ, и еще Грамматина за его "Элегiю сельской девушки".}.
Верный своей теорiи -- ценить въ русской словесности прежде всего народную форму и самобытный сюжетъ, нашъ патрiотъ естественно долженъ былъ отдать предпочтенiе старшему поколенiю нашихъ писателей передъ младшимъ, къ которому принадлежалъ самъ. Въ творенiяхъ этого младшаго поколенiя онъ находилъ больше подражательнаго элемента, чемъ въ писанiяхъ стариковъ карамзинской эпохи, у которыхъ онъ почему-то этого подражанiя не хотелъ заметить.
Такъ, въ стихотворенiи "Къ Елисавете Кульманъ" (1835) {Къ Кульманъ Кюхельбекеръ питалъ большое уваженiе.} онъ, не стесняясь, говоритъ, что Державинъ, "корифей русскаго хора", можетъ смело поспорить ни съ кемъ инымъ, какъ съ самимъ Гомеромъ {Дневникъ 1835 г. "Русская Старина" Февраль. 1884, 353.}. Этого русскаго Гомера Кюхельбекеръ изучалъ весьма внимательно и пытался даже исправлять его стихи, {Онъ былъ очень доволенъ, когда ему удалось "переупрямить" одну трудную Державинскую строфу и онъ съ гордостью занесъ въ свой Дневникъ эту поправку. совсемъ не замечая всего ея безобразiя:
Токи-ли злата
Льются на мiръ?
Съ ложа подъята
Встала природа
Дневникъ 1835. "Русская Старина". Февраль 1884, 355--6.} передъ которыми благоговелъ.
Въ 1840 году, уже после смерти Пушкина, Кюхельбекеръ съ наслажденiемъ перечитываетъ Дмитрiева, признаетъ, что онъ не ровенъ, но темъ не менее считаетъ "легкимъ и сильнымъ" его необычайно тяжеловесное "посланiе Попе къ Арбуртону". Онъ находитъ у Дмитрiева даже "сочные" стихи {Дневникъ 1840. "Русская Старина". Октябрь 1891. 79--80.}.
Но если преклоненiе передъ Дмитрiевымъ и въ особенности Державинымъ можетъ быть допустимо, то восторженныя похвалы, расточаемыя Шихматову, Шишкову и Катенину, должны показаться странными, а Кюхельбекеръ былъ отъ ихъ творчества въ большомъ восторге.
Переводъ "Валленштейна", сделанный Шишковымъ, Кюхельбекеръ признаетъ "образцовысъ", "живописнымъ снимкомъ съ оригинала" -- и это потому, что въ этомъ переводе сохранены любезные ему славянизмы {Дневникъ 1834 "Русская Старина". Августъ 1883. 201--2.}.
"я вотъ уже 12 летъ служу въ дружине славянъ подъ знаменами Шишкова, Катенина, Грибоедова и Шихматова" {Дневникъ 1833. "Русская Старина". Сентябрь 1875, 83.}. Шихматова онъ не стеснялся даже приравнивать къ Пушкину.
По поводу какого-то описанiя полтавской битвы у Бутурлина онъ, напр., замечаетъ: "у насъ отличные два стихотворца -- Шихматовъ и Пушкимъ -- прославили это сраженiе, но не изобразили (?). Ломоносовъ, полагаю, не впалъ бы въ этотъ недостатокъ не потому, чтобы былъ большимъ поэтомъ, чемъ Шихматовъ и Пушкинъ {Дневникъ 1832. "Русская Старина". Августъ 1875. 499.}". За непризнанiе заслугъ Шихматова, этой "каррикатуры Юнга", какъ его прозвалъ Туманскiй, нашъ патрiотъ не въ шутку обижался. "Перечелъ 5-ую песнь "Петра Великаго" Шихматова -- пишетъ онъ; эта песнь у него изъ слабыхъ, но и въ ней множество безподобныхъ стиховъ. Не понимаю, право, людей, каковъ напр., Никольскiй, который смеетъ называть поэму Шихматова "стыдомъ россiйской словесности" {Дневникъ 1833 "Русская Старина" 1883. Іюль. 188.}. Въ защиту этой поэмы "Петръ Великiй" Кюхельбекеръ написалъ целую статью въ "Сыне Отечества" (1825). Въ ней онъ утверждалъ, что оды Лононосова, большая часть превосходныхъ онъ Державина, все трагедiи Озерова, лучшiя лирическiя, элегическiя, эпиколирическiя созданiя Жуковскаго, наконецъ, все поэмы ПушЕнна -- прекрасны, подобно поэме Шихматова, онъ "имеетъ сходство решительное, а именно въ религiозности, цветущемъ слоге и восточной роскоши" {"Разборъ поэмы кн. Шихматова "Петръ Великiй". "Сынъ Отечества" 1825. CII, 282, 366.}.
Менее оскорбительное отсутствiе художественнаго чутья обнаружилъ Кюхельбекеръ въ оценке поэзiи Катенина. Еще въ юные годы онъ очень хвалилъ Катенина за попытку сблизить наше нерусское творчество съ богатою поэзiей народныхъ песенъ, сказокъ и преданiй {"Взглядъ на текущую словесость". "Невскiй Зритель" 1820. Февраль, 113.}. Его, повидимому, вовсе не смущала любовь Катенина ко "сему классическому, и за балладу "Наташа" онъ былъ готовъ все простить ему. Вообще баллады Катенина онъ ставилъ очень высоко. "Его "Мстиславъ", писалъ онъ, "Убiица", "Наташа", "Лешiй" -- еще только попытки, однако же (да не разсердятся наши весьма хладнокровные, весьма осторожные, весьма не романтическiе самозванцы романтики) по сiю пору одне, можетъ быть, во всей нашей словесности принадлежатъ поэзiи романтической" {Т. е. истинно "народной". какъ народенъ былъ романтизмъ на Западе. "Разборъ фонъ-деръ Борговыхъ переводовъ русскихъ стихотворенiй". "Сынъ Отечества" 1825, CIII, 71.}. Впрочемъ позднее онъ сталъ отзываться о Катенине сдержаннее {Дневникъ 1834. "Русская Старина". Январь, 1884. 78.}.
-- одному изъ самыхъ неудачныхъ поборниковъ мнимой народности; ему посвятилъ онъ свою лучшую поэму "Вечный Жидъ", сравнивалъ его съ Державинымъ, Жуковскимъ и Пушкинымъ, восхвалялъ въ этомъ писателе богатство мыслей, разумея въ данномъ случае не мистико-фантастическое содержанiе разсказовъ Вельтмана, а ихъ патрiотическую и славянскую тенденцiю {"Русская Старина" 1878. Мартъ, 404.} -- и онъ былъ совершенно не лицепрiятенъ въ такой похвале, такъ какъ съ Вельтманомъ онъ лично знакомъ не былъ. Хвалилъ Кюхельбекеръ также и стихи бездарной Буниной за то, что она пишетъ старымъ слогомъ, что не мешаетъ ея стихамъ "блистать силой и мрачнымъ воображенiемъ" {"Взглядъ на текущую словесность". "Невскiй Зритель", 1820. Мартъ, 78.}.
За то къ другимъ писателямъ, которыхъ онъ подозревалъ въ излишней уступчивости западнымъ настроенiямъ я идеямъ, Кюхельбекеръ относился придирчиво я несправедливо. Подолинскiй -- поэтъ съ дарованiемъ -- въ его глазахъ былъ лишь русскимъ Маттисономъ; "у Подолинскаго -- говорилъ онъ -- та же страсть казаться чрезвычайно несчастнымъ, разочарованнымъ, убитымъ (отчего, почему -- неизвестно), тотъ же гармоническiй, цветистый языкъ и что-то похожее на роскошь картинъ и живописи -- и, больно сказать, тоже безсилiе" {Дневникъ, 1840 г. "Русская Старина". Октябрь, 1891, 86--7.}, -- что у всехъ подражателей Байрона.
"Впрочемъ, въ векъ такихъ генiальныхъ пачкуновъ, каковы Тимофеевъ и Бернетъ -- спасибо Подолинскому", добавляетъ нашъ критикъ.
вкусе. Сначала, сравнивая. самого себя съ несчастнымъ певцомъ Іерусалима, онъ плачетъ надъ трагедiей Кукольника "Торквато Тассо" {Дневникъ 1834 г. "Русская Старина". Августь, 1883, 265--6.}; онъ называетъ эту трагедiю -- лучшей трагедiей на русскомъ языке, не исключая и "Годунова" Пушкина; читая ее, онъ забиваетъ, какъ ему нравились Дмитрiй Самозванецъ" Хомякова и "Рука Всевышняго" Полевого и, наконецъ, онъ договаривается до совершенно непонятной классификацiи нашихъ поэтовъ, -- классификацiи, которая идетъ въ разрезъ со всей его теорiей о самобытности въ литературе. "Пушкинъ, Марлинскiй (?) и Кукольникъ (?) -- пишетъ онъ -- надежда и подпора нашей словесности; ближайшiй къ нимъ -- Сенковскiй (??) и потомъ Баратынскiй" {Дневникъ 1835 г. "Русская Старина". Февраль. 1884, 359--362.}.
Взгляды Кюхельбекера на корифеевъ нашей словесности, оставаясь очень тенденцiозными, были, впрочемъ, более последовательны.
Жуковскому онъ никакъ не могъ простить его излишней склонности къ подражанiю и его любви къ Шиллеру: "Нельзя, конечно, у Шиллера отнять заслугъ -- говорилъ онъ {"Разговоръ съ Ф. В. Булгаринымъ". "Мнемозина", III, 169--170.} -- но въ лирическихъ стихотворенiяхъ Шиллера господствуетъ только одно чувство, предпочтенiе духовнаго (идеальнаго) мiра -- существующему, земному; это чувство безъ сомненiя высокое, но имели однимъ должна ограничиться поэзiя? Сiе чувство летъ десять повторяется во всехъ почти произведенiяхъ русскаго Парнасса писателями -- отголосками Жуковскаго, Шиллерова отголоска, и въ истинномъ достоинстве сей германо-русской школы можно усумниться". Такъ писалъ Кюхельбекеръ въ 1824 г., изъ 1832 г. онъ отозвался съ темъ-же неодобренiемъ объ уныло-таинственномъ, однообразномъ тоне стихотворенiй Жуковскаго {Дневникъ, 1882. "Русская Старина". Августъ, 1875, 627.}. Странно, кроме этихъ двухъ заметокъ, у него -- и въ дневнике и въ статьяхъ -- не нашлось иныхъ словъ для Жуковскаго.
Сужденiя Кюхельбекера о Пушкине не менее характерны.
Въ 1824 году онъ пишетъ: "Пушкинъ безъ сомненiя превосходитъ большую часть русскихъ современныхъ ему стихотворцевъ: но между лилипутами не мудрено казаться великаномъ. "Русланъ и Дюдмила" -- романтическая поэма, въ которой при всехъ ея недостаткахъ более творческаго воображенiя, нежели во всей остальной современной русской словесности "Кавказскiй Пленникъ" написанъ самыми сладостными стихами и особенно при первомъ чтенiи вливаетъ въ душу живое сетованiе {"Разговоръ съ Булгаринымъ". "Мнемозина" III, 174 -- б.}". О лирическихъ стихотворенiяхъ Пушкина имеемъ въ дневнике 1885 г., следующую запись: "Сказать-ли? Право боюсь даже въ дневнике высказать на этотъ счетъ свое мненiе. Но быть такъ! Читаю по вечерамъ мелкiя стихотворенiя Пушкина; большая часть (и замечу все почти хваленыя, напримеръ, "Демонъ", "Подражанiе Корану", "Вакхическая Песнь", "Андре Шевье" etc.) слишкомъ остроумны, слишкомъ обдуманы, обделаны и разсчитавы для эффекта, а потому (по моему мненiю) въ нихъ нетъ... вдохновенiя. За-то есть другiя стихотворенiя, менее блестящiя, но мне особенно любезныя. Вотъ некоторыя: "Гробъ юноши", "Коварность", "Воспоминанiе", "Ангелъ", "Ответъ Анониму", "Зимнiй вечеръ", "19-е Октября"; "Чернъ" -- всяческiй перлъ лирическихъ стихотворенiй Пушкина" {Дневникъ 1885 г. "Русская Старина". Февраль, 1884, 361.}.
"Демону" Кюхельбекеръ былъ въ особенности строгъ "Въ хваленомъ "Демоне" -- писалъ онъ -- нетъ самобытной жизни, онъ не проистекъ изъ глубины души поэта, а былъ написанъ потому, что должно же было написать что-нибудь въ этомъ роде" {Дневникъ 1834. "Русская Старина". Январь, 1884, 73.}.
Спустя много летъ, возвращаясь въ 1843 г. къ этимъ же вопросамъ, Кюхельбекеръ решительно отдаетъ "Руслану" предпочтенiе передъ "Бахчисарайскимъ фонтаномъ" и "Кавказскимъ Пленникомъ", хвалитъ, однако, почему-то "Братьевъ Разбойниковъ", въ большомъ восторге отъ "Домика въ Коломне" и отъ "Анджело" и только вскользь упоминаетъ объ "Онегине" {Дневникъ, 1843. "Русская Старина". Октябрь, 1891, 97.}.
Объ "Онегине" Кюхельбекеръ вообще не любилъ говорить и самый типъ ему не нравился, -- что, между прочимъ, видно изъ его отзыва о "Герое нашего времени" Лермонтова. Онъ еще не читалъ самого "Героя", но прочелъ разборъ романа въ "Отечественныхъ Запискахъ" (разборъ Белинскаго). "Этотъ разборъ -- пишетъ онъ -- самъ по себе хорошъ, хотя и не безъ ложныхъ взглядовъ на вещи {Эти ложные взгляды заключались въ резкомъ, агрессивномъ тоне Белинскаго. Белинскаго Кюхельбекеръ признаетъ умнымъ, честнымъ и добросовестнымъ критикомъ, но не можетъ помириться съ темъ, что онъ извиняетъ, почти оправдываетъ людей, техъ, которые. "недовольные нынешнимъ состоянiемъ нашего общественнаго быта, нарушаютъ основанiя, святыя правила этого быта" (?). Дневникъ 1845 г. "Русская Старина". Октябрь, 1891, 107.}, а самый романъ -- варiацiя на пушкинскую сцену изъ Фауста -- обличаетъ огромное дарованiе, хотя и односторонность автора" {Дневникъ 1841 г. "Русская Старина". Октябрь, 1891. 85.}.
Чтобы заключить все эти оригинальные отзывы нашего романтика-идеалиста 20-хъ годовъ, который въ Сибири, вдали отъ русской жизни, пытался судить о ней по памятникамъ, въ которыхъ она отражалась, приведемъ очень любопытный отзывъ Кюхельбекера о "Мертвыхъ Душахъ" -- отзывъ, опровергающiй некоторые изъ прежнихъ взглядовъ автора. "На дняхъ прочелъ я "Мертвыя Души" -- пишетъ онъ. -- Перо бойкое; картины и портреты въ роде Ноздрева, Манилова и Собакевича резки, хороши и довольно верны. Въ другихъ -- краски несколько густы, и очерки сбиваются просто на каррикатуру. Где же Гоголь впадаетъ въ лиризмъ, онъ изъ рукъ вонъ плохъ (!) и почти столь же приторенъ, какъ Кукольникъ, со своими патрiотическими сентиментальными niaiseries (!!)."
Откуда вытекли все эти общiя и частныя противоречiя въ сужденiяхъ нашего автора?
самобытности и народности, хотя-бы чисто внешней, Кюхельбекеръ готовъ былъ приравнять Катенина и Шихматова къ Пушкину, видеть въ Вельтмане великаго писателя, хвалить Кукольника за то, что въ своемъ "Тассо" онъ воспелъ Державина и Россiю, готовъ былъ, наконецъ, несочувственно отнестись ко всякому разладу поэта съ действительностью, видя въ этомъ измену русскому благодушiю, русской удали и жизнерадостному здоровью славянскаго духа вообще.
Но поэтъ опровергалъ нередко критика и заставлялъ его брать свои слова обратно.
Истиннымъ поэтомъ Кюхельберъ не былъ, но онъ бывалъ часто поэтически настроенъ. Великiе писатели запада, безъ различiя школъ и направленiй, учили его ценить въ поэте прежде всего свободу, и не подчинять вдохновенiе никакимъ, даже самымъ высокимъ постороннимъ целямъ... Не онъ-ли восклицалъ вследъ за истинными "романтиками" своего века: "къ чему все эти правила? Къ чему вообще всякая тенденцiя, всякая прямая цель въ искусстве? Цель поэзiи не нравоученiе, а сама поэзiя. Слушайся вдохновенiя, и отъ тебя не уйдетъ ни современность, ни безсмертiе. Гнаться за чемъ нибудь въ поэзiи значитъ погубить свое дело и спаси Богъ отъ всякой дидактики, въ чемъ бы она ни проявлялась" {Дневникъ 1883--4 "Русская Старина". Сентябрь, 1876, 81. Январь 1884, 73, 81.}. Иногда, вспоминая, быть можетъ, те беседы, которыя онъ велъ въ юности въ кружке московскихъ шеллингiанцевъ, техъ самыхъ, среди которыхъ и для которыхъ была, вероятно, написана знаменитая "Чернь" Пушкина -- онъ готовъ былъ даже съ гневомъ сказать, что и не стоитъ спорить съ теми людьми, которые утверждаютъ, что целью, напр., драматическаго искусства должно быть улучшенiе нравовъ {Дневникъ 1834. "Русская Старина". Іюль. 1883, 120.}.
И вотъ, когда такое свободное поэтическое вдохновенiе на него находило, онъ готовъ былъ, какъ пчела, собирать свой медъ со всехъ пахучихъ цветовъ западной художественной словесности, не разсуждая, а только наслаждаясь. Тогда онъ, забывая, что ему надлежитъ быть самобытнымъ, самъ начиналъ петь съ чужого голоса и становился ученикомъ техъ самыхъ англичанъ, немцевъ и французовъ, которыхъ обвинялъ въ развращенiи нашего русскаго художественнаго вкуса.