Мазья М. Г.: А. С. Грибоедов в стихах и дневнике В. К. Кюхельбекера

А. С. ГРИБОЕДОВ В СТИХАХ И ДНЕВНИКЕ
В. К. КЮХЕЛЬБЕКЕРА

I

Грибоедов как никто другой близок и дорог был Кюхельбекеру. Упоминаниями о нем пестрит дневник декабриста, не раз образ друга-поэта возникал в его стихах. В обращениях к Грибоедову отражаются напряженные раздумья Кюхельбекера о трагической участи, высоком призвании поэта в современном мире.

Встреча с Грибоедовым на Кавказе в 1821 г. — важнейшая веха в жизни Кюхельбекера. В Грибоедове он нашел не только старшего друга, близко к сердцу принявшего его невзгоды, мысли и чувства, но и человека, заставившего его по-новому взглянуть на многие актуальные вопросы жизни и литературы, более того, человека сходной судьбы — такого же, как он сам, «неприкаянного поэта». ¹

Человек пламенного поэтического чувства и вечный скиталец, жизнелюб и одновременно скучающий, полный желчной иронии к пошлому миру высокий поэт, «жрец и провидец», «постигший высшее сладострастие», которого не могут оценить и понять современники, — в таких контрастных ипостасях предстает Грибоедов в произведениях Кюхельбекера. Его трагизм передается через раздвоенность мира поэта, выраженную, например, в послании «Грибоедову» 1821 г., в условно-романтических символах. Чуждый «земных цепей» поэт, «жилец возвышенного мира», не может спастись от клеветы, от сетей низкой действительности, от жалящих его «гнусных змей» («Быть может, их нога моя попрала, — И уж острят убийственные жала!»). В послании к другу, человеку осведомленному, эти символы читаются конкретно, не требуют расшифровки и в то же время в плане возвышенном. Своей неспособности преодолеть оковы «низкой» действительности Кюхельбекер противопоставляет высокого поэта Грибоедова:

Но ты, ты возлетишь над песнями толпы!
Тебе дарованы, Певец, рукой судьбы
           Душа живая, пламень чувства,
Веселье светлое и тихая любовь,
Златые таинства высокого искусства
            И резво-скачущая кровь!²

Соединяя высокопоэтические образы, темы и мотивы с выражениями, которые можно отнести только к Грибоедову: «веселье светлое», «резво скачущая кровь»,³ «душа живая», — Кюхельбекер придает двойное звучание стихотворению. Послание, традиционный жанр легкой поэзии, он насыщает высокими формулами и символами. При этом ни разу не возникает Грибоедов — автор «Горя от ума»,⁴ в то время, как в разных аспектах звучит восточная тема, что во многом обусловлено почти постоянным пребыванием Грибоедова на Востоке, его дипломатической службой, придававшей поэту особый колорит в глазах современников. Нельзя не учитывать и того места и значения, которые имела восточная тема в романтической поэзии. В послании «А. С. Грибоедову. При пересылке ему в Тифлис моих „Аргивян“» (1823) поэт переносится «с унылого берега днепровских помертвелых вод» в Грузию, где видит своего друга «в одежде легкого тумана», вбирающего «жадной душой» самый дух Востока, рядом с Саади, вечно молодым старцем, средь вечных муз «святого Фарзистана». Поэтическое воспоминание о Грузии, о персидской поэзии, о друге-поэте, раскрывшем перед автором ее богатства, естественно переходит в признание роли Грибоедова в собственной поэтической судьбе («им был мне новый пламень дан»), в утверждение того, что мысли и чувства, сами герои острополитической трагедии Кюхельбекера не появились бы без Грибоедова, которому он теперь и вручает «камен ахейских дар» (Т. 1. С. 170). Так, подчеркивается не столько приоритет Грибоедова, сколько общность позиции, раскрывшаяся еще при их тесном сближении в 1821 г. Полнее всего восточная тема развернута в наброске 1822—1823 гг. «Начало поэмы о Грибоедове». В нем делается попытка романтической драматизации повествования. ⁵ Грибоедов как бы выводится за пределы обыденной реальности. Рассказ ведется от имени некоего ученого перса Абаса⁶ и определен экзотическим восточным колоритом. При этом замечательно желание сделать героем романтической поэмы реального человека, близкого друга, что свидетельствует об особом к нему отношении, несколько романтизированном восприятии его личности, его жизни. Повествование обрывается на рассказе о каких-то конкретных событиях: «А ныне братьям передам, Что посреди садов Шираза В роскошной, светлой тишине Он, сетуя, поведал мне» (Т. 1. С. 349). Мы не знаем, как бы оно развивалось дальше. Но, исходя из общности интересов Грибоедова и Кюхельбекера, можно допустить, что образ героя предполагалось противопоставить байроническому разочарованному герою, подобному Пленнику Пушкина или Онегину первой главы пушкинского романа. С осуждением этого типа через год Кюхельбекер выступит в «Мнемозине». Несомненно, Грибоедов в его поэме должен был стать образцом подлинно высокого положительного героя. ⁷ Вспомним, что именно в эти годы Рылеев также создает на русском историческом материале высокий образ героя-гражданина. Именно в таком историческом контексте, думается, следует воспринимать и Грибоедова у Кюхельбекера: образ его развивается в духе романтического эпоса, его жизнь, творчество, судьба отвечают декабристской концепции высокого героя, поэта. ⁸

В «поздних» стихах Кюхельбекера доминантой образа остается поэт, чья жизнь, творчество, трагедия отвечают его высокому общественному назначению. Но теперь трагедия поэта конкретизирована собственной судьбой, судьбами товарищей. Не случайно поэтому именно воспоминание о Грибоедове завершит одно из пронзительнейших стихотворений декабриста «Участь русских поэтов» (1846), «Или же бунт поднимет чернь глухую, и чернь того на части разорвет, Чей блещущий перунами полет Сияньем облил бы страну родную». (Т. 1. С. 315). Гибель Грибоедова в Тегеране приобретает под пером Кюхельбекера символическое значение. Грибоедов-поэт характеризуется в тех же символах высокого. Одновременно стихам Кюхельбекера, обращенным к Грибоедову, сравнительно со стихами, посвященными другим друзьям-поэтам, в наибольшей степени присуща портретность. Кюхельбекер, кажется, стремится запечатлеть в стихотворных строках дорогой ему образ, конкретизировать общее в единичном. Так, в стихотворении 1829 г. «Памяти Грибоедова» рассказ о себе, «взятом заживо могилой», обрамляющий скорбное воспоминание о смерти Грибоедова, как бы определяет достоверность лирического переживания. ⁹ Характерно, что Грибоедов возникает в воображении Кюхельбекера не в венце страдальца, израненный, а в кругу родных несчастного узника. Он такой, каким запомнил его поэт:

Твои светлее были очи,

В чертогах суеты и шума,
Где свой покров нередко дума
Бросала на чело твое...

(1, 222)

Эти строки напоминают ранние послания к Грибоедову. Но портрет определеннее, почти лишен романтической символики, передает внутреннее состояние героя, подмеченное зоркими любящими глазами. Перед нами образ человека жизнелюбивого, но «с печальной думой на челе». Что его терзает? Печаль времени? Боль, страдание — «мильон терзаний», которыми наградил драматург своего Чацкого?

Кюхельбекер не раз еще обратится в своих стихах к Грибоедову. Воспоминаниям о дружбе с ним на Кавказе, о том, как с ними возвратились в его темницу «поэзия и юность и любовь», посвящен эпилог поэмы «Юрий и Ксения». Упоминает Кюхельбекер Грибоедова и в стихотворении 1845 г. «До смерти мне грозила смерти мгла». Поэт, переживший годы одиночного заключения, сибирской ссылки, ослепший, больной, но не сломленный, «очами духа» видит «вещие, таинственные тени»: Пушкина, Грибоедова, Дельвига, Баратынского — «отечеству драгие имена». Они ушли из жизни, но оставили «гул дивных пений». Мы слышим рассказ о каждом («голос каждого я различу»), и наиболее зримо, портретно предстает Грибоедов. Вначале внешняя характеристика, невольно ассоциирующаяся с образом Чацкого — стремительного, вдохновенного и вместе язвительного, беспощадного: «... насмешливый, угрюмый, С язвительной улыбкой на устах, С челом высоким под завесой думы, Со скорбию во взоре и чертах!» (Т. 1. С. 313). ¹⁰ Кюхельбекер помнит Грибоедова, автора стихотворения «Давид». Судьбу Грибоедова, его образ он сопоставляет с трагической судьбой библейских пророков. Отсюда — редкие для произведений декабриста 1840 гг. приметы «библейского стиля», столь характерные для его гражданской лирики первой половины 1820-х гг., библейских поэм 1830-х гг.:

В его груди, восторгами томимой,

Пылал, который некогда горел
В сердцах метателей господних стрел,
Объятых духом вышнего пророков?..

Все конкретизируется фактами жизни и деятельности Грибоедова:

Растерзан чернью в варварском краю...
А этот край он воспевал когда-то,
Восток роскошный нам, сынам заката,
И с ним отчизну примирил свою!

—314)

Так, на высокой ноте завершается рассказ о Грибоедове. В нем раскрывается существенная сторона доминирующей у Кюхельбекера темы поэта-пророка и страдальца, друга и современника.

II

вершине русского Парнаса, хотя и подчеркивается разница их позиций. С годами, однако, она стирается, все в большей степени осознается их родство, отчетливее звучит мысль о том, что все — «лицейские, ермоловцы, поэты» — прежде всего люди одного времени, одной судьбы. «... Ты, напротив, наш: тебе и Грибоедов, и Пушкин, и я завещали наше лучшее», — пишет Кюхельбекер В. Ф. Одоевскому из Тобольска. ¹¹ В его верности прошлому нет консерватизма. Вспоминая «своего Грибоедова», Кюхельбекер создает образ поэта своего поколения, отстаивает правоту избранного пути, ставит принципиальные вопросы развития литературы. Грибоедов в дневнике как бы раздваивается. Его реальный облик, подробности его вкусов, пристрастий служат дополнительной характеристикой Грибоедова-поэта, главы определенного литературного направления — «дружины славян», под знаменами которого выступает и Кюхельбекер. Для Кюхельбекера Грибоедов высокий поэт прежде всего потому, что в его творчестве самобытными средствами выражается народность: в гражданственности содержания и в слоге — подлинно русском разговорном языке. Возражая в 1833 г. на этот счет М. Дмитриеву, Кюхельбекер говорит лишь о поэтике комедии, ее плане, стиле, восстает против попыток свести содержание ее к карикатурам и тем самым лишить ее общественного звучания, перевести в план бытовой сатиры: «Предательские похвалы удачным портретам — грех гораздо тягчайший, чем их придирки и умничанья. Очень понимаю, что они хотели сказать...». И далее знаменательное признание: «Грибоедов писал „Горе от ума“ почти при мне...» Знаменательное — ибо Кюхельбекеру отлично известно, что хотел сказать автор своей комедией, что он посвящен не только в план, но и в мысль ее. «... знаю, что поэт не был намерен писать подобные портреты: его прекрасная душа была выше таких мелочей». ¹² Все это совпадает с возражениями Грибоедова Катенину по поводу «Горя от ума» в 1825 г.: «... портреты, и только портреты входят в состав комедии и трагедии, в них однако есть черты, свойственные многим другим лицам, а иные всему роду человеческому настолько, насколько каждый человек похож на всех своих двуногих собратий. Карикатур ненавижу, в моей картине ни одной не найдешь» (Соч. С. 557—558). ¹³ Совпадают и высказывания о плане. Сравним:

Совпадают с грибоедовскими и позднейшие возражения Кюхельбекера. 

В собственном драматическом творчестве Кюхельбекер широко использует элементы поэтики Грибоедова. Исследователи (Ю. Н. Тынянов, А. В. Архипова) указывали на традицию Грибоедова в «Аргивянах» Кюхельбекера.

«Прокофий Ляпунов», отдельные сцены «Ижорского»). Текст «Прокофия Ляпунова» насыщен намеками, историческими воспоминаниями о недавних событиях, о казачьем атамане Болотникове, Пожарском, Голицыне, Шуйских и т. п. Все они приобретают характер внесценических персонажей и подобно внесценическим героям «Горя от ума» придают историческую перспективу, глубину и колорит повествованию — служат созданию индивидуального облика эпохи. В «Ижорском» (Кюхельбекер не раз в дневнике подчеркнет его злободневность) возникают изображения современного светского общества:¹⁴ не портреты-карикатуры, но сатирические типы. ¹⁵ Кюхельбекер обратится в 1820-е гг. к одическому стилю. После 1825 г. он все больше склоняется к конкретности изображения, к поэтическому синтезу различных стилистических начал, что сближает его стилистику со стилистикой Грибоедова. ¹⁶

Для понимания единства Грибоедов — Кюхельбекер важна дневниковая отметка от 27 мая 1845 г.: «Сегодня ночью я видел во сне Крылова и Пушкина. Крылову я говорил, что он первый поэт России и никак этого не понимает. Потом я доказывал преважно ту же тему Пушкину. Грибоедова, самого Пушкина, себя я называл учеником Крылова; Пушкин тут несколько в насмешку назвал и Баратынского. Я на это не согласился; однако оставался при прежнем мнении. Теперь не во сне скажу, что мы, т. е. Грибоедов, я и даже Пушкин, точно обязаны своим слогом Крылову; но слог только форма; роды же, в которых мы писали, гораздо высше басни, а это не безделица» (Проза. С. 429). В «Архаистах и Пушкине» Тынянов справедливо соотносит этот пассаж с борьбой за средний стиль против сглаженного слога карамзинистов, указывает на характерность в этом литературном сне позиции Пушкина, «слегка насмешливо выставившего Баратынского как достижение противоположной традиции». Однако вывод его о том, что «Кюхельбекер подчеркивает „низость рода“, в котором писал Крылов, что он остается на страже высокой поэзии и практически пытается воскресить оду»,¹⁷ думается, сужает проблему и не следует из текста Кюхельбекера. Тынянов проецирует вопрос о высокой поэзии в его трактовке 1820-х гг. на Кюхельбекера 1845 г., стремясь оправдать свою концепцию литературного движения 1820-х гг. Между тем вопрос об оде и других высоких жанрах для Кюхельбекера в 1840-е гг. вряд ли актуален. Оценка басни как менее значительного рода естественно вытекает из его эпических устремлений, из места басни в ряду других поэтических форм. ¹⁸ Крылов — учитель Грибоедова, Кюхельбекера и «даже Пушкина» (отметим это «даже» как знак отличия пушкинской позиции) в слоге, в смелом сближении книжного и разговорного языков, в умении проникнуться самым духом народного мышления, выразить сметливый и мудрый народный характер В менее значительном жанре он решил те же проблемы, которые стояли перед Кюхельбекером и его товарищами. ¹⁹ Верность Кюхельбекера «дружине славян» и Грибоедову в первую очередь касается поисков самобытной формы, стремления выразить в своем творчестве народное содержание.

III

«библейскому стилю» в гражданской поэзии начала 1820-х гг. Библейская тематика, библейская риторика в декабристской поэзии использовалась для выражения гражданского содержания. Поэтому Грибоедов, а следом и Кюхельбекер обратились к образу библейского царя Давида. Это — источник «библейских поэм» декабриста 1830-х гг. Известно, что к чтению Библии Кюхельбекера приобщил Грибоедов. «Прочел 30 первых глав пророка Исайи, — заносит Кюхельбекер в дневник 3 января 1832 г. — Нет сомнения, что ни один из прочих пророков не может с ним сравниться силою, выспренностью и пламенем: начальные пять глав составляют такую оду, какой подобной нет ни на каком языке, ни у какого народа (они были любимые моего покойного друга Грибоедова — и в первый раз я познакомился с ними, когда он мне их прочел в 1821 г. в Тифлисе)» (Проза. С. 77). В 1845 г. он опять вернется к этой теме: «Третьего дня я совершенно случайно вспомнил несколько стихов пьесы, которую я написал 24 года назад в Грузии, — на взятие греками Триполлицы. Я тогда только начал знакомиться с книгами Ветхого Завета, которые покойный Грибоедов заставил меня прочесть» (Проза. С. 429). Речь идет о стихотворении «Пророчество». Начало его, без сомнения, восходит к тому же источнику — IV книге пророка Исайи — что и пушкинский «Пророк». Кюхельбекер осмысляет один из важных эпизодов борьбы греков, раскрывая с помощью библейской символики политический смысл события, стремясь поднять его на новый уровень поэтического обобщения. Пушкин резко критиковал это стихотворение за несоответствие стиля и содержания. Но Кюхельбекер, а вместе с ним и Грибоедов этого несоответствия не чувствуют, вероятно, потому, что автор ставил целью воспеть современных героев, подчеркнуть стилем и духом стихов их родство с героями других времен и народов, не заботясь при этом о передаче национального колорита. ²⁰ Но обращение к Библии, возможно, было связано и стремлением к передаче народности. И Грибоедов, и Кюхельбекер вслед за Гердером²¹ рассматривают Библию помимо ее религиозного и культурологического значения и как памятник устного народного творчества. ²² В русском переводе Библии они видят важный памятник древнего русского языка, источник, мимо изучения которого не должен пройти подлинно самобытный писатель. Увлечение библейскими текстами стоит у Грибоедова в одном ряду с интересом к древнерусской литературе, русской старине, характерным для передовой русской молодежи 1820-х гг., видевшей в ней прежде всего героическое начало. Пафосом вольнолюбия пронизаны парижская лекция Кюхельбекера о русском языке в 1821 г., «Думы» и поэмы Рылеева и т. п. Те же мысли и чувства выражены в письме Грибоедова В. Ф. Одоевскому из Киева от 10 июня 1825 г, в замысле его драмы «1812 год».

И тут возникает еще один важный аспект понимания народности Грибоедовым и Кюхельбекером, который необходимо особо подчеркнуть.

«проявлявшееся, в частности, в отношении к церковной обрядности». Его отмечали многие мемуаристы (Восп. С. 344). Кюхельбекер же неоднократно говорит о Грибоедове как о человеке верующем. «Гениальный, набожный, благородный, единственный мой Грибоедов», — читаем в его дневнике (Проза. С. 380). Рассматривая эту запись, комментаторы свода мемуаров о Грибоедове с уверенностью пишут: «Рассуждения мемуариста о набожности Грибоедова более всего отражают религиозные настроения самого Кюхельбекера» (Там же. С. 404). ²³ Разумеется, в записи декабриста есть определенная аберрация. Но в чем ее суть?

Как известно, религиозные настроения Кюхельбекера носят далеко не однозначный характер. В его произведениях 1830-х гг. на «русскую тему» («Кудеяр», «Пахом Степанов», «Юрий и Ксения» и др.) религиозность выступает как составная часть русского национального характера, как категория этическая и вместе с тем неотъемлемая часть быта и нравов простого народа, т. е. входит в понятие народности. Служение героев библейских поэм богу понимается прежде всего как служение идеалам добра и справедливости, выражает активное начало «поздних» произведений декабриста. «Набожный Грибоедов», вероятно, и отражает высокую этическую оценку, неотъемлемую от понятия народности. При этом Кюхельбекер далек от религиозного догматизма. В религии любого народа, считает он, отражается его национальный дух. Именно с этих позиций судит он «Описание всех обитающих в русском государстве народов» Георги, подкрепляя свое мнение ссылкой на Грибоедова, который «был, без всякого сомнения, смиренный и строгий христианин и беспрекословно верил учению святой церкви; но, между тем, радовался, когда во мнениях нехристианских народов находил высокое, утешительное, говорящее сердцу и душе человека непредубежденного, не зараженного предрассудками половинного просвещения (выделено Кюхельбекером. — М. М.» (Проза. С. 145). Широта взглядов в сочетании со «строгим христианством» означают человека подлинно высоких мыслей и чувств.

В связи с этим любопытно вспомнить Ф. Булгарина. Грибоедов якобы говорил ему: «В русской церкви я в отечестве, в России! Меня приводит в умиление мысль, что те же молитвы читаны были при Владимире, Дмитрии Донском, Мономахе, Ярославе, в Киеве, Новгороде, Москве; что то же пение трогало их сердца, те же чувства одушевляли набожные души. Мы русские только в церкви, — а я хочу быть русским». ²⁴ Конечно, нельзя не учитывать охранительную русофильскую подоплеку, стремление Булгарина отделить его «незабвенного Грибоедова» от «злодеев 14 декабря». Однако в его показаниях проступают и черты Грибоедова подлинного патриота своей родины, видящего в русской старине оплот русской вольности. ²⁵ Указывается понимание Грибоедовым преемственной связи поколений русских людей. Дух русской старины и чувства гражданина и патриота предстают у него в неразрывном единстве. Именно такое понимание народности живо воспринято было Кюхельбекером, неотъемлемой частью вошло в его творчество, отразилось в его трактовке фигуры Грибоедова — включая упоминание о его набожности.

Кюхельбекера. Грибоедов «из стаи той орлиной», и хотя он миновал каторгу и ссылку, в его судьбе отражается скорбная и трагическая участь людей 14 декабря 1825 г.