Глава 12
10 февраля 1832 г. Кюхельбекер писал из крепости своим племянницам Глинкам: "Я вчера было хотел с вами говорить об Онегине; но теперь вспомнил, что вы, вероятно, его не читали, да и не скоро прочтете, потому что этот роман в стихах не из тех книг, которые
Мать дочери велит читать.
Для тетушки вашей замечу, что совершенное разочарование, господствующее в последней главе, наводит грусть; но для лицейского товарища автора многих таких намек [62] в этой главе, которые говорят сердцу, и по сему в моих глазах они ничуть не из худших; а впрочем, это суждение не беспристрастно, суждение более человека, нежели литератора, и посему не может иметь веса для посторонних".[63]
"Намеки" эти -- первые строфы о лицее, а в последней строфе стих:
Иных уж нет, а те далече,
адресованный Пущину и с ним Кюхельбекеру; быть может, что также начало XII строфы:
Предметом став суждений шумных,
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Или печальным сумасбродом
Иль сатаническим уродом,
Иль даже демоном моим...
Характерно, что и здесь соседство "демона" вызвало недовольство Кюхельбекера: "В 12-й (строфе) стих:
Иль даже демоном моим...
такой, без которого можно было бы обойтись" ("Дневник",
стр. 42).
"Шишков":
Она казалась верный снимок
Du comme il faut... (Шишков, прости,
Не знаю, как перевести),
"последней главы" 1832 г., и в отдельных прижизненных изданиях романа 1833 и 1837 гг., и в посмертном издании сочинений Пушкина 1838 г. (т. 1), и, наконец, в издании Анненкова стихи печатаются:
***,
прости,
Кюхельбекер прочел в стихах намек на себя: "Появление Тани живо, да нападки на *** не слишком кстати. Мне бы этого и не следовало, быть может, говорить, потому что очень хорошо узнаю самого себя под гиероглифом трех звездочек, но скажу стихом Пушкина же
Мне истина всего дороже"
"Дневник", стр. 12--13.
"Шишков", принятая до сих пор, довольно сомнительна; расшифровка Кюхельбекера:
... Вильгельм, прости,
Не знаю, как перевести,
помимо того, что она является свидетельством современника, имеет за себя еще и те основания, что одной из особенностей эпистолярного стиля Кюхельбекера, которая обращала на себя внимание друзей и в которой он охотно признавался, была привычка пересыпать свои письма "французскими словечками и фразами". Об этом имеются его неоднократные признания; ср. просьбу Туманского в приведенном выше общем письме его и Пушкина "не приправлять писем своих французскими фразами". Ср. также письмо Кюхельбекера к Пушкину от 20 октября 1830 г. из Динабургской крепости: "Ты видишь, мой друг, я не отстал от моей милой привычки приправлять мои православные письма французскими фразами". [64] Ирония обращения понятна: теоретически отстаивая "чистоту речи", Кюхельбекер сам, однако же, грешит французскими фразами и не может отвыкнуть от них. Особенно понравилась Кюхельбекеру строфа XXXVII по понятным причинам -- здесь выпад против света и против "новых друзей", сменивших в 20-х годах старых, лицейских:
То видит он врагов забвенных,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных...
Эпилог, в котором последний намек: "те далече" -- по мнению Кюхельбекера -- "лучший из всех эпилогов Пушкина".
В приведенном выше отрывке из письма характерна уверенность современника и товарища, читающего не доступные "для посторонних" вещи.