Письмо В. К. Кюхельбекера къ князю В. Ф. Одоевскому.
"Отчетъ Императорской публичной библiотеки за 1893 годъ", СПб, 1896
3 маiя 1845 года.
Тобольской губернiи, Курганскiй уездъ,
Смолинская слобода.
Узнаешь ли, старый товарищъ по журнальному поприщу, некогда другъ Грибоедова и мой, добрый Владимiръ Феодоровичь, узнаешь ли, кто къ тебе пишетъ?-- Двадцать летъ ты не видалъ этого почерка... Обо мне ни слова: моя судьба, полагаю, тебе известна. Но каковъ же ты? Изъ юноши, почти еще мальчика,-- конечно, даровитаго, но все же почти еще мальчика,-- ты сталъ чуть ли не лучшимъ прозаикомъ нашего отечества. Въ твоихъ Русскихъ Ночахъ мыслей множество, много глубины, много отраднаго и великаго, много совершенно истиннаго и новаго, и притомъ резко и красноречиво высказаннаго,-- что въ глазахъ моихъ не безделица (ты помнишь: я всегда дорожилъ и формою). Словомъ, ты тутъ написалъ книгу, которую мы смело можемъ противуставить самымъ дельнымъ европейскимъ. Тебя, конечно, станутъ оспаривать; но и самыя оспариванiя будутъ доказательствомъ, что созданiе твое примечательное и важное явленiе въ литературномъ мiре. Кроме Русскихъ Ночей, я очень люблю твою Княжну Мими и кое что изъ Пестрыхъ Сказокъ, особенно последнiя две: О деревянной кукле и господине Кивакеле. Но главное то, что ты везде желаешь добра, что ты всегда человекъ мыслящiй и благородный, и притомъ Русскiй.
Ты теперь у меня одинъ: нынешнее поколенiе мне чуждо во всехъ отношенiяхъ. Я постепенно -- не оплакалъ (слезы что-то ныне не даются мне), а болезненно, съ мученiемъ пережилъ и моего единственнаго Грибоедова, и добраго толстяка Дельвига, и лучшаго поэта Россiи, Пушкина, и беднаго твоего брата Александра, человека съ богатой, теплой душой, и наконецъ даровитаго Баратынскаго, о смерти котораго я недавно еще узналъ здесь въ Западной Сибири, когда собирался къ нему писать. Жуковскаго люблю и глубоко уважаю, какъ старшаго брата, какъ человека и писателя, но онъ мне не ровесникъ, не товарищъ, ни по летамъ, ни по жизни. Веневитиновъ и Лермонтовъ тогда уже принялись за перо, когда я исчезъ; я ихъ не знавалъ, а порадовался ихъ прекрасному появленiю, и многаго, очень многаго отъ нихъ ожидалъ, но и ихъ я пережилъ. Изъ нынешнихъ люблю Краевскаго, не совсемъ равнодушенъ къ Гоголю и стихотворцу Ершову, и отдаю справедливость Вельтману. О прочихъ не знаю что сказать: у инаго есть талантъ, у другаго проблески чувства, у третьяго умъ и ученость, но все они более или менее мне чужды; симпатiи я ни къ одному изъ нихъ не чувствую. Ты, напротивъ, нашъ: тебе и Грибоедовъ, и Пушкинъ, и я завещали все наше лучшее; ты передъ потомствомъ и отечествомъ представитель нашего времени, нашего безкорыстнаго стремленiя къ художественной красоте и къ истине безусловной. Будь счастливее насъ!
Я заговорился съ тобою, другъ. Я почти забылъ, что взялся за перо, чтобъ потолковать съ тобою о деле, для меня очень немаловажномъ, потому что съ нимъ сопряжено продолженiе моей жизни, которую -- volens, nolens -- я долженъ Акши. Но въ Кургане и во всемъ уезде одинъ только лекарь: между темъ живу за Тоболомъ въ 1 1/2 верстахъ отъ города. Главнейшая моя болезнь -- паховая грыжа, которая, какъ разболится, требуетъ немедленнаго медицинскаго пособiя, а то не мудрено и на курьерскихъ отправиться ad patres, какъ то разъ въ 35 году чуть было и не случилось со мною. Ты столько знаешь медицину, что это поймешь. Легко ли ночью -- [а по ночамъ такого роду болезни всего чаще усиливаются] -- посылать въ городъ за 1 1/2 и потому не въ состоянiи нанимать работника. Право, тутъ не разъ вспомнишь о своемъ каземате да и пожалеешь о немъ. Я думалъ и думалъ, и наконецъ решился просить графа Орлова исходатайствовать мне позволенiе перебраться въ самый Курганъ. Не могутъ, полагаю, опасаться, чтобъ человекъ дряхлый и больной, который 20 летъ провелъ въ совершенномъ уединенiи, сталъ заводить знакомства и входить въ какiя бы то ни было связи; темъ менее я къ этому склоненъ, что отъ людей почти совершенно отвыкъ и что мне отъ своихъ занятiй всего отраднее отдыхать въ беседе съ доброю женою и засматриваться на игры нашихъ малютокъ. Если же, чего однако и думать не смею, мне откажутъ въ совершенномъ и окончательномъ переводе {Въ подлиннике слово "переводе" написано дважды.} въ Курганъ, постарайся по кр<айней> мере, мой добрый другъ, чтобы мне при усиливанiи моихъ страданiй позволено было хоть на время прiезжать въ городъ. Конечно, это будетъ не безъ большихъ для меня неудобствъ и издержекъ, но что же делать, все же и это будетъ для меня благодеянiемъ. Обращаюсь къ тебе съ такою просьбою по настоянiю жены, которая заставила меня писать и къ графу: исполняю тутъ долгъ отца и мужа; для жены и детей, вероятно, нужна еще моя жизнь, а не то, она бы не твердила мне объ одномъ и томъ же сто разъ на день. Обращаюсь именно къ тебе и не къ другому кому, во 1-хъ, потому что ты служишь въ Собственной канцелярiи Государя и что, если и не заблагоразсудятъ тамъ тебе вручить это письмо, по кр<айней> мере хоть прочтутъ его другiе и доведутъ до сведенiя графа Орлова, а во 2-хъ, буде ты точно получишь эти строки, я въ тебе уверенъ: ты въ память своего брата, въ память Грибоедова, употребишь все возможное, чтобъ оказать услугу человеку, который былъ ихъ и твоимъ другомъ. Ответу на мое письмо обрадуюсь не менее, какъ былъ я обрадованъ письмомъ Жуковскаго, который писалъ ко мне изъ Дармштадта въ Акшу и темъ доказалъ, что можно же ко мне писать. Прощай! Обнимаю тебя.
Твой Вильгельмъ Кюхельбекеръ.